Из старых записных книжек (1924-1947)
Шрифт:
На стене - разбитая скрипка.
Комнатный ледник, купленный в девятнадцатом году у какого-нибудь потомка Ришелье или Дерибаса{290}. На леднике - новая ваза с теми же шикарными хризантемами. За вазой - прислоненная к стене большая фотография. На ней - изящна выведенная на заднем плане поясняющая надпись:
"Группа сотрудников одесской конторы Государственного банка во главе с юбиляром управляющим конторой X.С.Грингофом по случаю 50-летия его рождения".
В "группе сотрудников" - Н.Н.Горвиц.
На этой же стене - целая картинная галерея.
Папа и мама мадам Горвиц. Увеличенные фотографии - почтенной благообразной еврейки
Фотографии родных и знакомых. И - запечатленная фотоаппаратом история жизни и любви Н.Н. и Р.3.Горвицев.
Вот двадцатилетняя Роза - в белом маркизетовом платье и в белых парусиновых туфлях сидит на бутафорском камне, изящно прислонив к бутафорской скале стриженую, как у мальчика, головку. Это не дань молодости и моде. Это - девятнадцатый год, вероятно. Вероятно, Розочка перенесла сыпной, а может быть, и возвратный тиф. Чудные волосы пришлось снять. Но это ее не обезобразило. Наоборот, она очень похорошели. Кокетливая, привлекательная улыбка и носовой платок, зажатый комочком в руке, и скромные бусики на шее - все это очень мило. Стриженая голова не помешала Розочке именно в это время заполучить жениха.
На следующей фотографии она уже невеста. Она сидит на спинке роскошного канапе, прислонив стриженую (волосы чуть-чуть подлиннее) голову к алебастровой тумбе, на которой стоят вазы с бумажными розами и хризантемами. Улыбка ее по-прежнему привлекательная, но это уже не такая наивная улыбка. Это горделивая улыбка невесты: посмотрите, какого я буду иметь себе мужа! А он - очень милый молодой человек, чуть-чуть близорукий, в крахмальном воротничке, сидит на канапе, сложив на груди руки и прислонив голову к плечу милой.
Вот - нэп. Он в соломенной шляпе канотье, она уже с двойным подбородком.
Вот групповой семейный снимок - в Лермонтовском парке собралось человек пятнадцать - двадцать Горвицев. Розалия Зиновьевна - уже с тройным подбородком, с накрашенными губами и двенадцатилетним сыном, который сидит у ее подножия на земле.
Среди фотографий несколько теряются две миниатюрные полочки, на каждой из которых стоит по фаянсовой подставке для яиц. В каждой подставочке - по цветочку. На цветах - пыль.
Под картинной галереей стоит огромный мраморный умывальный стол, под столом - еще одна, совсем маленькая, вазочка, и бумажный цветок, воткнутый в нее.
Последняя достопримечательность комнаты - широченная оттоманка, которая от подножия до вершины была завалена кружевными подушками, подушечками и подушонками... Устраиваясь в комнате, я попросил убрать эту мировую коллекцию и оставить лишь одну, чтобы можно было приклонить голову. Мне дали какую-то огромную, двухспальную подушку странных размеров (приблизительно 2 метра на 4). Эту неудобную подушку все время хочется разрезать пополам.
Над оттоманкой висел ковер. Недели две тому назад его сняли и унесли вместе со многими другими предметами, украшавшими комнату. Вероятно, я сам виноват. Я был непростительно равнодушен и ни одним словом не показал, какой эффект произвела на меня шикарная обстановка комнаты.
* * *
До чего же неодинаков, разнообразен морской пейзаж! Даже наблюдая море с одного и того же места, каждый день находишь что-нибудь новое, прекрасное и неповторимое. Четыре или пять стихий: вода, ветер, солнце, луна и облачное небо - создают бесчисленные комбинации, одна другой лучше. Даже в густом тумане море не всегда одинаковое. Вот проскользнул где-то солнечный луч, и картина оживилась. Вот проступили очертания берега,
...А в ясный день этот берег выглядит совершенно мирным, дачным.
...Ночью в тумане идет пароход. В ясную ночь он идет как созвездие. А в тумане - как млечный путь.
...Даже волны бывают самые разнообразные. Бывают и штормы, и шквалы, и штили, и все это измеряется метеорологическими баллами. Но недавно я подглядел на море совершенно необыкновенную картину. Было довольно тихо. Светило солнце. Но волны шли на берег огромные. Шли они медленно, не спеша и разбивались тоже неторопливо и как-то особенно грациозно. Так разбиваются волны в кинематографе, когда их снимают ускоренной съемкой. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, я нашел объяснение этой необыкновенной, балетной походке волны. Сталкивались два ветра. С берега тоже слегка поддувало. И волны шли как бы на тормозах.
* * *
В солнечный день на берегу, в санаторном парке целый день толпятся "больные" и "отдыхающие". В такой день всегда есть что посмотреть на море. Проходят пароходы. И каждый пароход - и большой и маленький - дает пищу для разговоров. Одесситы - те знают в лицо каждую паршивую шаланду. Им известны не только названия и маршруты судов, но и тот груз, который они везут, и возраст парохода, и фамилия капитана и старшего помощника. А здесь, в санатории, собираются большей частью приезжие. И большей частью люди из сухопутных районов. Познания в навигации у них самые жалкие. Но молчать они тоже не могут. И вот возникают споры: какой, например, тоннаж у этого парохода и какой у этого?
– Двенадцать тысяч тонн, - говорит один.
– Нет, пожалуй, и все восемнадцать потянет, - не соглашается другой.
А третий считает, что не больше десяти-одиннадцати тысяч тонн. Самое большее, с грехом пополам, двенадцать "потянет".
Моя морская фуражка вводит людей в заблуждение. За разрешением вопроса очень часто обращаются ко мне. Не прямо обращаются, - а так поспорят, поспорят, а потом посмотрят в мою сторону: дескать, что скажет компетентный товарищ? И я, не желая срамить свою знаменитую фуражку и поддерживая авторитет флота, никогда не отказываюсь разрешить спор. Люди не виноваты, что они любопытны и что им не привелось обучаться в судостроительных институтах и морских академиях.
Я прищуриваю глаз, прикидываю, подсчитываю и объявляю:
– Шестнадцать с половиной тысяч тонн.
Это, конечно, смело с моей стороны. Я не уверен, что этот пароход вмещает в себя так много угля или сахара. Быть может, там всего одна-единственная тонна. Но - что же поделаешь! Если я скажу "не знаю", людей постигнет двойное разочарование. Во-первых, они лишатся приятного общества старого морского волка. А во-вторых - и это самое важное - пароход уйдет в Турцию, скроется за горизонтом без точно установленного тоннажа. А это - совершеннейшее безобразие, для которого не найдешь прецедента в истории мореплавания...