Из записок сибирского охотника
Шрифт:
— А ты вот спой же песню-то, какую хотел, — сказал я уже твердо, заминая вопрос.
— Извольте, сударь, спою вам настоящую каторжанскую.
— Ну-тка валяй, — потешь душеньку.
Панов опять прокашлялся, расстегнул на рубахе ворот, поправил шапку, как будто она ему мешала, несколько поерзал на козлах, потом пригнулся и запел чистейшим симпатичным голосом:
Ты взойди-тка, взойди, Солнце красное! Над горою взойди Над высокою. Обогрей-ка ты нас, Добрых молодцев, и т. д.Матвей с таким чувством выговаривал душевные слова этой песни и таким соловьем выводил ноты, что я положительно заслушался и жалел, когда песня подходила к концу. А как только он кончил, я не вытерпел, привстал с места, взял его за плечи и сказал:
— Ну, брат, спасибо, молодец! Тебе бы только и петь с Шиловым.
— А ведь я его, барин, знаю; у него и научился, а то наши сибиряки петь совсем не умеют.
— Это верно, Матвей. А ты где же видел Шилова?
— На Карийских промыслах. Я там робил, а он тогде находился в тюрьме. Ну и песельник, ваше благородие! Таких и умру, так больше не услышу.
— А «березыньку» знаешь?
— Знаю и эту.
— Ну-тка катай.
Панов опять припоправился и еще нежнее начал:
Ох, то не березынька С лозой совивалась, То девчоночка С молодчиком совыкалась!..Тут он превзошел мои ожидания и так сердечно пел эту песню, что у меня замирала душа, навертывались слезы…
Вдруг Матвей стал осаживать лошадей, прервал песню и, обернувшись ко мне, торопливо сказал:
— Барин, барин! Смотрите-ка, это кто же попередь (впереди) нас на дороге?
— А где?
— Да вон на злобчик-то вызнялись, однако это волки!
— Нет, брат, не они. Волки бы отбеливали, а эти, видишь, чернеют.
— Так неужели коровы? Словно две черные «нетели»!..
В это время мы подъехали поближе, а неизвестные четвероногие сбежали с дороги налево от нас и начали останавливаться. Матвей поехал шагом и тихо сказал:
— Барин, стреляйте их поскорее, ведь это какие-то звери.
Я схватил одноствольный дробовик, заряженный крупной дробью, и взвел курок. Остальные два мои ружья, «мортимер» и «ричардсон», лежали в ящике. Панов остановил лошадей, но остановились и звери не далее как в пятнадцати саженях от нас. Два существа, совершенно черные, стояли рядом, как запряженные в дышло, и как бы повернули к нам головы. Но было уже так темно, что мы оба никак не могли хоть по контуру определить животных. Скорее всего они походили на громадных чушек (свиней), но в высокой траве очертания ног теряли фигуру, и мы все-таки недоумевали, кого именно встретили.
Я прицелился в ближайшего, но точно какая-то сила останавливала меня от выстрела, так что я не решился спустить курок. Панов, ожидая выстрела, сдерживал лошадей, которые начали перетаптываться на месте, прядать ушами и похрапывать.
— Нет, Матвей, не стану я в них стрелять, — сказал я решительно, взяв ружье из плеча.
— Да, однако, барин, не надо. Кто их знает, что это такое? Лучше поедемте подобру-поздорову. Не ровен час — уж не оборотни ли какие? — проговорил он, крестясь, и поехал рысью.
Я оглянулся. Предполагаемые звери оставались все в том же положении, и мы скоро потеряли их из глаз. А когда паша тройка перебежала то место, где были на злобчике неведомые, какие-то апокрифические существа, то лошади вдруг подхватили и потащили, так что мы оба едва сдержали их шарахнувшийся порыв.
— Что за диво, Матвей! Кто же это такие?
— Не знаю, барин, а только не скотина.
Мы ехали крупной рысью, долго толковали о встрече, делали всевозможные предположения, но ни к какому положительному заключению прийти не могли, тем более потому, что вся дорога от Александровского завода шла почти степью и сенокосными дачами, а лес оставался с левой стороны, за рекой Газимуром, и был от нас в нескольких верстах.
Но вот скоро и Маньково. Мы уже слышали потявкиванье собак и подъехали к газимурскому броду. Лишь только мы спустились между кустами на речку, как сзади нас по дороге послышался бойкий топот скачущего коня, а затем кто-то отчаянно закричал:
— Гей, гей! Постойте, постойте!
Но в это время мы уже въехали в воду, и я поспешно сказал Панову, чтоб он не останавливался, воображая, что нет ли тут какой-нибудь штуки, так как маньковцы имеют манеру «пошаливать».
Не успела еще наша тележка выбраться на крутой берег, как набежавший всадник со всего маха плюхнул в воду тотчас за мною, и целая масса холодных брызг, как дождем, обкатила мне всю голову и спину.
— Кто едет? — как-то боязливо и вместе с тем нахально закричал верховой.
— А тебе что за дело? — крикнул я грозно и не велел останавливаться.
Тут я увидал, что из-за тележки выскочил верхом какой-то мужик. Он был в одной рубахе, белых холщовых портах, босиком, без шапки и сидел на коне без седла.
— Здорово живете, господа честные! Путь дорогой! — приветствовал он уже тихо, но голос его дрожал, и мужичок постоянно тыкал в бока лошади голыми пятками.
— Здравствуй, братец! — сказал я все-таки строго.
— Куда изволите путь держать? Верно, в Алгачи? — сказал он, посматривая на мою кокарду на фуражке.
— Да, брат, в Алгачи, а что?
— Да напужался я, ваше благородие, до смерти и теперь отойти не могу.
— Какого же беса ты так напужался, Пляскин? — спросил Панов, узнавши всадника.
— А! Да это ты, Матвей Васильевич? Так кажется, коли не вклепался! — сказал в свою очередь мужичок, признавая Панова.