Из записок сибирского охотника
Шрифт:
Мы наскоро закусили, выпили «окаянного» по маленькой рюмочке, собрали всю дичь, разделили ее поровну на плечи и сначала бойко отправились к дому.
Дорогой я рассказал им, как видел на речке рябчиков, и Дудин и Павлуцкий досадовали, что я не разбудил их.
— Да как же я стану будить, когда и сам боялся пошевелиться.
— Так отчего же не стреляли? — спросил Дудин.
— Рука не поднялась, батенька, вот почему. Я только любовался.
— Есть чем любоваться, нет, я бы не вытерпел.
— Ну, этому и я поверю, — сказал Павлуцкий. — Вы охотник в душе, а такой человек не воспользуется таким интересным случаем, как простой промышленник…
Долго еще толковали мы на эту тему и шли не останавливаясь. Наконец ноги наши снова отказывались служить, а пот смочил не только сорочки, но капал с волос, как в бане, и ел глаза. Мы подошли к речке, умылись, немножко посидели и освежились.
— Только не пейте теперь воды, — сказал Дудин.
— Отчего? — спросили мы оба.
— А потому, что хуже пристанете, да и простудиться недолго.
Мы послушали доброго совета и снова пошагали по мхарнику, наконец дошли до того, что наши ходули совсем отказались нести нас, так что мы садились отдыхать уже где попало, чуть ли не через 50 или сто сажен.
— Вот немножко, немножко! — утешал нас Дудин. — Вон завернемся за тот колочек, так пойдем уж дорогой, там торная тропинка.
— Так как же, Василий Иванович, мы шли будто не этой дорогой? — спросил я.
— Нет, не этой, а тут ближе к тракту.
— Значит, мы выйдем пониже промысла?
— Да, версты на полторы ниже. Но тут есть добрые места, и бывают глухари.
— Ну, батенька, теперь попадись хоть райские птицы, так и тех пройду мимо.
— Нет, завернете, а усталость пройдет моментально.
— Не может быть, куда она денется? — просипел Павлуцкий…
Как бы там ни было, но мы все-таки дошагали до этого заветного колка, когда еще солнышко было на склоне, и страшно обрадовались, когда наша дворняжка, вдруг поднявши нос, потянула в лесистый колок. За ней бросился Тамерлан, и не прошло пяти минут, как заквохтала кополуха, а с нею поднялось целое гнездо молодых…
Господи! Что это за сила — охота! Тут мы в одну секунду сбросили с себя тяжелые ноши и бегом понеслись к колку.
Все это понятно охотнику. Ну пусть мы с Дудиным почувствовали эту магическую искру и ожили мгновенно. Но нет же, она так же подействовала и на Павлуцкого!.. Смешно было смотреть со стороны, как он, ковыляя, как плетками, обессиленными жиденькими ножонками бегал за нами и торопился подбирать убитых глухарей, которые на закате солнца были крайне смирны, так что мы убили их семь штук в каких-нибудь четверть часа потухающего вечера.
— Ну что, Евгений Васильевич! Правду я вам сказывал? — говорил Дудин.
— Настоящую истину! И теперь я верю, что охота может ворочать горами.
— А вот теперь давайте маленько закусим и тогда уж до дому, — сказал я.
— Отлично! — подхватили они оба, и мы уселись подкреплять свои силы.
— А далеко ли до промысла? — спросил Павлуцкий.
— Нет, версты четыре, больше не будет. Вон с той сопочки видно…
Часов около одиннадцати вечера мы были уже дома. Николай Геннадиевич ждал меня ужинать и удивился, когда я притащил к нему целую охапку молодых глухарят и рябчиков.
Однако же я до того был уставши, что почти ничего не мог есть, а наскоро рассказав Данилову о встрече с медведем, подвигах кривохвостки и прочих впечатлениях, отправился спать, наложил подушек под ноги, поднял их по-суворовски кверху и уснул, как убитый. В пять часов утра я проснулся, обкатился холодной водой и, напившись чаю, пошел на работы к своим клейменым атлетам.
Выше в этой статье, в разговоре с ямщиком, мне пришлось коснуться личности ссыльного Шилова. Буду считать непростительным пробелом со своей стороны, если, повествуя о Нерчинском крае, я умолчу об этом знаменательном в своем роде человеке на далекой каторге. Чтоб сказать о нем что-нибудь, мне придется оставить Шахтаму, переселиться мыслями в другой угол нерчинской ссылки, задеть последующее время своего служения в этом крае, и все это для того только, чтоб воспользоваться случаем и не забыть познакомить читателя с этой личностью.
Ссыльнокаторжный Шилов все свое время ссылки был на Карийских золотых промыслах, это по системе речки Кары, впадающей с левой стороны в реку Шилку, в пятнадцати верстах ниже Шилкинского завода. Карийские промысла, или так называемая попросту Кара, состоит из трех отдельных селений, находящихся друг от друга в 4 и 5 верстах. В каждом из них существуют тюрьмы для содержания ссыльнокаторжных, которые в мое время и составляли главную рабочую силу промыслов. Конечно, в них много было и «ссыльных вольных», то есть уже окончивших сроки своего тюремного заключения, и переселенных из рудников «бергалов», но в настоящую минуту дело не в этом, а речь идет к тому, чтоб поговорить о Шилове.
За что и как он был сослан на каторгу, я не упомню, но знаю, что Шилов пришел с Кавказа, где он был «гребенским» казаком. Когда я состоял уже «приставом» (управляющим) на Верхнекарийском золотом промысле (в 1858—9 годах), Шилов находился в штате вольной команды, считался земляным «урочником», имел свой домишко, пару лошадей, потребный домашний обиход и исправно отбывал свой годовой урок по земляным работам. Жена его Анна находилась у меня, как «ссыльная женка», и занималась стиркой белья.
Шилов был среднего роста, довольно костист и с очень доброй русской физиономией.
Полагаю, что и этой коротенькой биографии достаточно, чтоб поскорее перейти к главной профессии этой личности. Дело в том, что Шилов был замечательный песенник, п с этой стороны его знала не только вся каторга по всему Нерчинскому краю, но и всякий тот, кто когда-либо бывал на Каре.
Он обладал замечательно приятным и вместе с тем сильным и обширным, если можно так выразиться, тенором. Но это еще немного, а дело в том, что Шилов в свои песни вкладывал душу и сердце, а уменьем выражать в пенни самые глубокие чувства человека он отличался от всей своей братии, так что всякий слушающий невольно обращал внимание на Шилова и восторгался. Кроме того, он умел выбирать хороших товарищей и составлять из них замечательные хоры. Конечно, репертуар его пения был не так обширен и наряден, как например г. Славинского, но зато вряд ли этот последний певал те задушевные каторжанские песни, в которых отличался Шилов, выливая в них всю жизнь и скорбь заклейменного человека.