Шрифт:
ЛЕОНИД ЗОРИН
ИЗ ЖИЗНИ БАГРОВА
Рассказы
ЖИЗЕЛЬ
Оборачиваясь назад, он с усилием себя узнает. Сегодняшний - малоподвижный, массивный, скупо роняющий слова, и тот - вчерашний, позавчерашний, в возрасте своего внука, легко обрастающий людьми, легко вступающий с ними в контакты, совсем еще молодой архитектор, все называют его Володей (нынче так называют внука), как говорят, подает надежды.
Вспомнишь того - и сам изумишься: откуда бралась такая уверенность? Не скажешь, что был он слеп и глух. Вполне сознавал, что на дворе поганый сезон повсюду слухи и самые дурные предчувствия. Людей классифицируешь запросто кто мечен, кто искусно скользит, кто потенциально опасен, кто откровенно беспощаден. Последние были серийной штамповки - не выбирали ни слов, ни действий, гордились своим строевым шагом и выглядели завоевателями.
Разумней не слишком обозначать свое присутствие на дорожке, а вот поди ж ты!
– в скачке с препятствиями он себя ощущал фаворитом. Общество стариков было лестным - с одной стороны, самолюбие тешило, что с ним разговаривают на равных, с другой - приятно было испытывать тайное чувство превосходства над этими немощными телами. И старцы, видимо, поддавались воздействию свежести и напора, чутким ухом он часто улавливал почти заискивающие интонации.
Среди знакомых почтенного возраста был и некто Платон Аркадьевич, маленький подсушенный гриб с белой, густой еще шевелюрой, увенчанной трогательным хохолком. Он был человеком несовременным, под стать своему редкому имени, учтив, умилительно корректен. Юного своего собеседника Володей не называл никогда, только Владимиром Сергеевичем, и Владимир Сергеевич получал удовольствие - остались воспитанные люди! Умеют достойно держать дистанцию, не амикошонствуют из-за того, что он появился на свет позднее. Все ему нравилось в старике - чисто московский говорок, манеры, изысканная обходительность, несколько витиеватая речь. Нравилось, что следит за собой всегда при галстуке, в светлой сорочке, в отутюженном пиджачке. Импонировало, что столько лет трудится в архитектурном надзоре. Даже внешность располагала к себе, хотя, казалось бы, что в ней такого? Росточек скромный, личико узкое, носик пуговкой, но Владимир Сергеевич отчего-то находил в его облике некое тихое очарование, трогательное, как его хохолок. Платон Аркадьевич был всегда ровен, обычно голоса не повышал, но приходил в воодушевление, когда заговаривал о балете. Балетоманом он был сумасшедшим, собирал фотографии любимых танцовщиц, афишки, программки, к походу в театр готовился загодя, за неделю, в его тенорке чудесным образом вдруг проявлялись трубные ноты. Особенно он любил вспоминать о почившей несколько лет назад прославленной балерине О.
– казалось, что он готов прослезиться.
– Этого нельзя передать, поверьте мне, Владимир Сергеевич. Уже одно ее появление было настоящей поэмой. Не выходила, не выбегала, не выпархивала она возникала. Как облако в небе, белые хлопья вдруг сливаются воедино, и перед вами - ее фигурка. Такая щемящая беззащитность, хочется прыгнуть из зала на сцену, прикрыть ее собой и спасти. И вдруг в ней открывается сила, которая ничему не уступит. Однако ж и в силе - ни грана брутальности, лишь дух воспаривший, ни с кем не схожа! А я, поверьте мне, многих видел. Все делают вроде одно и то же, и фуэте всегда фуэте, но у других это аттракцион, а у нее - самопожертвование!
Он мог говорить о ней часами, поэтому предупреждал с усмешкой:
– Если я увлекусь - прервите.
Владимир Сергеевич диву давался - в наши-то дни такие романсы!
Общение с Платоном Аркадьевичем было нечастым, встречи - случайными, Владимир был даже слегка удивлен, когда старик ему позвонил и попросил о срочном свидании. Причина, сказал он, экстраординарная.
И впрямь - нашел его в состоянии необычайного возбуждения.
Оказывается, готовится сборник воспоминаний о балерине, и вот подите ж один доброхот вспомнил о безвестном поклоннике. А почему бы Платону Аркадьевичу не написать о том, что он чувствует? Голос зрителя, к тому же такого, будет приятно оттенять высказывания специалистов и уж тем более сослуживцев, скорее ревнивых, нежели любящих.
Это внезапное предложение и привело Платона Аркадьевича в его экстатическое состояние. Ему был необходим конфидент.
– Думаю, что от вас не укрылась, Владимир Сергеевич, моя симпатия и больше того - моя приязнь. По чести скажу, я ценю высоко ваш вкус, а особенно зоркий ум, к тому же вы мыслите современно. Скажите, по вашему разумению, стоит ли мне за это взяться?
Владимир отлично понимал, как страстно хочет Платон Аркадьевич сейчас услышать слово поддержки, и с жаром сказал:
– Никаких колебаний! Кому ж написать о ней, как не вам? Было бы безмерно обидно, если бы все, что вы о ней знаете, и, главное, то, что вы ощутили, осталось бы за семью печатями. Ваши рассказы всегда так ярки, кажется, я рядом с вами в зале.
Платон Аркадьевич был взволнован. Дряблые щечки слегка разрумянились.
– Благодарю вас, Владимир Сергеевич. Я понимаю, что ваши слова в первую очередь продиктованы вашим сердечным ко мне отношением, но, смею думать, я в самом деле знаю о покойнице нечто, не бросающееся в глаза. Кроме того, рискну уж признаться: в молодости я пописывал, и люди сведущие говорили, что делаю я это недурно. Иные даже сильно пеняли, что я после своих первых опытов не стал развивать эти наклонности. Но так уж сложились мои обстоятельства. Их в старину называли судьбой. И если быть совершенно искренним, а к вам я испытываю кроме симпатии и абсолютное доверие, - Платон Аркадьевич понизил голос, - чтобы писать, нужна и доблесть, ее-то мне недоставало. Возможно, и увлеченье балетом пришло не случайно. Конечно, в основе была тут потребность красоты, но и желанье найти свой остров... А способности все же имели место... Ну да что о том толковать... Как бы то ни было, мой дорогой, вы подвигли меня на искус, и коли так, пожалуй, дерзну.
Ни разу прежде Платон Аркадьевич не говорил о себе самом - как видно, испытывал эйфорию.
Минуло месяца полтора. За это время Владимир Сергеевич не виделся с будущим мемуаристом - не было особой причины. У молодого человека всегда в избытке и важных дел, да и не важных - кстати, они-то оказываются важней остальных. К тому же это была пора приручения великого города, а тот умел показать свои челюсти.
Но вот однажды в декабрьский полдень раздался телефонный звонок. Женский голос опасливо прошелестел: дома ли Владимир Сергеевич? Когда он сказал, что внимательно слушает, она чуть слышно проговорила:
– Вас тревожит Ангелина Аркадьевна. Я - сестра Платона Аркадьевича. Он занемог, хотел бы вас видеть, Бога ради, простите за беспокойство.
И быстро продиктовала адрес.
Владимир Сергеевич ехал в автобусе в Подколокольный переулок, за мутным стеклом мерцала Москва, нахохлившаяся от зимней стужи; серые здания, хмурые улицы, незрячие ручейки пешеходов - куда несет их этот поток? Что за внезапная болезнь обрушилась на его знакомца? Дело, по-видимому, серьезно, иначе не стали бы звонить.
Он поднялся на четвертый этаж, прошел бесконечный коридор, сильно напоминавший гостиничный - справа и слева соседские двери, - и очутился в прибранной комнате. В углу стояла одна кровать, за старой японской ширмой другая, полки были заставлены книгами, на стенах развешаны фотографии, и среди них - покойной О. в пачке, с опущенной головой, с беспомощно воздетыми руками.
Ангелина Аркадьевна соответствовала своей комнате: опрятная, крохотная ожившая деталь обстановки, а комната, совсем как хозяйка, имела отчетливое выражение - не то что старушечье, но стародевичье. И как-то странно, что на кровати под розовым стеганым одеялом лежит мужчина. Хотя на мужчину походит он мало - старый ребенок с горько поникшим седым хохолком.
– Что с вами, милый Платон Аркадьевич?
– спросил чуть ли не шепотом гость. Он словно почувствовал - звучный голос в этом убежище неуместен.
– Зачем вы вздумали нас пугать?
Платон Аркадьевич не ответил. Он прочно сомкнул побелевшие губы, и только глаза его источали такую неизбывную муку, что гостю стало не по себе.
Из рассказа Ангелины Аркадьевны Владимир узнал наконец, что случилось. Платон Аркадьевич написал свой мемуар о балерине ("Так ароматно, так вдохновенно, да я и не ожидала иного, у брата - прекрасное перо, отличный слог, вложил он всю душу. И что же? Труд его был отвергнут. Причем безжалостно, бездоказательно, пусть гость простит мне резкое слово беспардонно. Да, беспардонно. Брат ничего не мог понять, он никуда не желал идти, но трудно было смотреть спокойно, как он страдает, все еще верилось, что тут какое-то недомыслие, что надо ему сходить, объясниться, дознаться, что произошло. Не хочется подробно рассказывать, чего стоило добиться приема, однако ж в конце концов был он допущен к этому вершителю судеб... Право, уж лучше бы не ходил! Бог мне судья, я виновата. Какой-то непросвещенный субъект, не знаю, как выразиться иначе, ничем решительно не мотивируя, сказал, что все это не годится, одни лишь "дамские сопли и слюни", прошу извинить за эту пакость, но такова его терминология. Вы только представьте, Владимир Сергеевич, представьте их рядом, друг против друга, - брат и этот, простите за резкое слово, малограмотный человек...").