Из жизни кукол
Шрифт:
Да, ему хотелось, чтобы у его прежних подружек все было хорошо. По крайней мере у тех, что бывали добры к нему. Некоторые предавали его – у этих пускай бы было похуже. Но в конечном итоге ему хотелось, чтобы и к ним жизнь была добра.
– Вы правда думаете, что я выздоровела? – спросила вдруг Алиса.
– Ты же дома, – ответила Оса.
– С тобой все в порядке. – Свен-Улоф отложил нож и вилку.
Неужели они не могут просто помолчать?
Он пытается думать, пытается во всем разобраться, но им непременно надо молоть языками.
Свен-Улоф закрыл глаза, собрался.
Иногда
– Почему я должна тебя слушать? – В голосе Алисы было то равнодушие, которое он так тяжело переносил.
Успокойся.
Он вспомнил дочь грудным младенцем.
Маленький сверток лежал у него в руках, и у этого сверточка был только он, Свен-Улоф. Она улыбалась, когда он улыбался ей. Она смеялась, когда он щекотал ей животик. Отражения любви.
Помогло.
– Я понимаю, через что ты прошла, – заговорил Свен-Улоф. – Ты думаешь о самоубийстве – я тоже думал, в твоем возрасте. Некоторые люди рано начинают задумываться о том, как устроена жизнь. Ты очень умна. Когда мне было шесть лет, я плакал при мысли, что мне будет семь лет и я стану старым. В семь лет жизнь заканчивалась, потому что начинается школа, играм конец. В пятнадцать лет я нюхал клей, я отверг Бога, а когда понял, что ошибся, было уже почти поздно. Но исцелиться никогда не поздно, Алиса. Никогда.
Он посмотрел на дочь.
Верь мне.
Но Свен-Улоф видел, что дочь ему не верит.
– Не слушай Луве и его терапевтов. С тобой все в порядке. Ты здорова. Точка. Просто поверь, что ты здорова. Вера – последнее, что тебя оставит, ты должна принять ее в свое сердце.
– Да, Алиса, надо верить, – поддакнула Оса. – Слушай, что папа говорит.
Молчи, Оса, подумал он.
Не порть разговор.
– Ты что, считаешь нас дураками? – спросил он, стараясь сдержать волнение. Потерять самообладание – признак слабости. Ударился пальцем о порог – стисни зубы и страдай молча.
– Да, и в первую очередь тебя, – сказала дочь и в первый раз с тех пор, как он привез ее домой, взглянула ему в глаза. – Папа, ты больной человек.
Ее взгляд был как нож.
Острее и больнее того, что она сказала.
Потому что она сказала правду.
Крупный мужик, похожий на Рольфа Лассгорда
Остров Дьявола
В середине XIX века на острове Стура Эссинген отбывали наказание приговоренные к принудительным работам. Заключенных – их называли “подлежащие исправлению” – возили туда из Лонгхольменской тюрьмы, на острове они дробили брусчатку, которой потом мостили улицы Стокгольма. Ездить на остров посмотреть на “подлежащих исправлению”, на их кирки и потные торсы сделалось народным развлечением, а Стура Эссинген прозвали островом Дьявола. Сейчас его зовут Стуран, но иные старожилы острова по-прежнему называют его Дьяволов. К их числу принадлежал и отец Кевина.
“If I could find a way to get off this island, would you like to come with me [22] ?” – подумал Кевин, запирая дверь садового
Цитата была из “Мотылька” со Стивом Маккуином в главной роли, Дастин Хоффман играл его сокамерника Луи Дегу, а когда Кевин удостоверился, что йойо в кармане куртки, ему вспомнилось, что один из видов йойо называется диаболо.
Время еще только подходило к семи утра, и на улице стояла темень. Кевин намеревался добраться до управления не через Вестербрун, а по разводному мосту в Лильехольмене. Небольшой крюк, чтобы заехать в родительский дом на Стура Эссинген – и он прибудет в управление задолго до начала рабочего дня.
22
Мы с тобой могли бы выбраться (англ.).
Прошла еще одна бессонная, по сути, ночь, и когда зазвонил будильник, Кевин решил в последний раз навестить родительский дом. По словам риелтора, торги остановились на сумме, на восемьсот тысяч превышающей начальную цену, в течение нескольких дней бумаги будут подписаны, и дело закончится. Наверное, сегодня Кевин в последний раз увидит место, где он рос. А потом новые владельцы затеют ремонт и уничтожат все следы прежней жизни.
Кевин завел “веспу”, красный мотороллер, унаследованный вместе с садовым домиком.
Папина “веспа”, папино йойо, подумал Кевин.
И папин мальчик.
Когда он съезжал вниз по Танто, ему пришло в голову, что у родителей, наверное, была причина баловать его.
Может, папа знал о том ужасном случае, на Гринде? И мама знала?
Вера все поняла сразу, при первой же встрече там, в “Пеликане”.
У родителей было для этого восемнадцать лет.
Может, они хотя бы о чем-то догадывались, потому и обращались с ним по-другому? Йойо ему подарили в то же лето, когда он пережил насилие. К тому же папа рассказывал про Пугало – педофила Густава Фогельберга, от которого сам получил йойо. Слишком много совпадений.
Кевин ехал по велодорожке вдоль воды, мимо пляжа в Тантолунден и усыпанных листьями площадок для мини-гольфа. Запах земли напоминал о весне, но утро было холодным, а берег у воды покрывали остатки чахлой травы. Поворачивая на Лильехольмсбрун, он вспомнил про человека, который вывалился из самолета и которого переехал фургон доставки, но сейчас уже ничто не напоминало о теле, рухнувшем на мост несколько дней назад.
Проезжая потом мимо озера Трекантен, Кевин выругался: он забыл дома перчатки и к съезду на Грёндальсбрун уже перестал чувствовать руки.
Хоть дождя нет, подумал он по дороге к Алудден. Поблизости виднелись свидетельства того, что некогда на острове размещалась исправительная колония. Когда Кевин был маленьким, отец показывал ему ямы, где заключенные готовили себе еду, они назывались кухонные ямы, или кашеварни, с техникой прямиком из каменного века. Все вокруг казалось старым.
На дороге, ведущей к родительскому дому, не было никакого “сейчас”. Осталось только “тогда”.
Стена, окружавшая сад, поросла мхом, серая штукатурка на каменном фасаде пошла внушительными трещинами, под яблоней, росшей у дровяного сарая, валялись опавшие и никому не нужные яблоки.