Шрифт:
Из книги «Аура факта»
Памяти али
Дом, где жил Марик, был от оврага вторым. В первом, как и в мариковом, жили две семьи. В той половине, что была обращена к их дому, жила семья Шпагиных. Отца в той семье не было. Были мама и трое детей. Старшая дочка Аля, средний сын Вовка и младшая дочка Галька. Але было тогда лет семнадцать или восемнадцать, она была, как казалось Марику, очень красивой, но видел он её редко, потому что она где-то училась, и на улице, а тем более во дворах с огородами, где Марик часто рубал крапиву, и с той стороны двора, где был пологий спуск к Волге, не появлялась. Но когда Марик заходил к Шпагиным, он иногда видел её, всегда сидящую на стуле или диване с книгой в руках. Наверное, они сказали друг другу какие-то слова, но слов этих в Марике не осталось, а осталось ощущение красоты
Потом Аля заболела, и её увезли лечить в Ярославль. И однажды, – как раз, когда Марик был у Шпагиных, – им принесли телеграмму. В телеграмме было о смерти Али. Как, в каких словах, Марик не видел, но запомнил заключительную фразу, которую вслух прочитала Алина мама: «Последняя просьба – похоронить в Угличе» (так назывался город, в котором жили все герои этого повествования). Это было очень сложное и, наверное, очень дорогое дело – перевезти тело из одного города в другой, поэтому этот вопрос долго решали в семье. Марик слышал, как Вовка сказал:
– Ну, мать, решайся.
А мать со слезами в голосе закричала:
– Что решайся?! Что решайся?!
Похоронили Алю, кажется, в Ярославле. В их родном городке хоронили так: по булыжной мостовой шла телега с открытым гробом, в цветах и венках (очень редко гроб стоял на грузовике с откинутыми бортами), за ней духовой оркестр, а за ним похоронная процессия. Городское кладбище, запущенное и красивое, как все запущенные русские кладбища, было на окраине, вокруг маленькой, жёлтой, единственной работающей церкви. И хотя Алю похоронили, всё-таки, кажется, в Ярославле, Марику, когда он думал о смерти, ещё долгие годы представлялась Аля и угличское кладбище. Представлялись они ему сначала по отдельности, но как будто бы плывущими друг к другу. И так – сближались, сближались, пока ни соединялись в ёмком слове и ощущении: смерть.
Внешне Аля была похожа на артистку Инну Гулая, только красивее и нежнее.
Одинокая гармонь
Отрывочно Марик помнит себя с Ленинграда, с их большой коммунальной квартиры. Но эти воспоминанья словно разрозненные одиночные кадры, да и кадров-то этих немного. А вот связно Марик помнит себя с их первого угличского дома. Первого, потому что был и второй, который построили пленные немцы. Первый дом Марик помнит не весь. Он хорошо помнит фасад, а вот дом сзади и что было за домом – уже нет. А фасад – да. Дом был, как кажется, не из брёвен, как второй – большой, на много комнат, а из легких зелёных досок, стоявших вертикально. Даже комнаты Марик помнит не все. Помнит ту, что была их с сестрой, а комнату родителей и кухню, которые тоже, конечно же, были – не помнит. Но хорошо запомнил качели перед домом. Там стояли на траве, недалеко от входа, столбы с перекладиной – буквой П, и на перекладине висели качели. Они состояли из крашенной, тоже в зелёный цвет, дощечки, по краям которой на прочных веревочках были приделаны палочки ограждения, так что получалось как бы креслице. Этот дом Марика стоял на улице Зины Золотовой, погибшей комсомолки. Он стоял к этой улице торцом, и мимо его, так сказать, фасада шла дорожка. Эта дорожка была проходом от улицы Зины Золотовой к набережной Волги. Набережная эта, получается, была параллельна улице Зины Золотовой, но на самом деле она не была так уж параллельна, да и шла вдоль Волги не всё время, а прерывалась простым, без набережной, берегом. Совсем не всюду можно было так удобно пройти к Волге, поэтому часто по этой дорожке гуляющие шли к набережной.
Марик запомнил, как однажды вечером мимо их дома к Волге проходила группа людей. Посередине шёл гармонист, а по его бокам с обеих сторон шли женщины, по две с каждой стороны. Женщины шли под руку друг с дружкой. Наверное, было не поздно, ибо Марик не спал, но на улице было темно.
В Угличе было мало уличных фонарей и рядом с домом их, кажется, не было. Поэтому всё вокруг освещалось только лунным светом. Женщины и гармонист шли к набережной Волги, гармонист играл «Снова замерло всё до рассвета…», и женщины негромко и приятно пели: «Ты признайся, чего тебе надо, ты скажи, гармонист молодой…»
Сейчас Марик смотрит в их сторону уже очень близорукими, неяркими глазами, но внутренний взор его ясно видит освещенных белым лунным светом женщин, одетых в длинные приталенные жакеты с приподнятыми у рукавов плечами, и между ними в белой лунной рубашке с чёрными ремнями гармони гармониста. «Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет опадает густой…»
Господи! Как печальна и прекрасна жизнь!
26 мая 1998
Светит месяц
В пионерском лагере, где Марик провёл два последних лета перед переездом в Ленинград, очень любили танцевать. Танцевали много – в основном бальные танцы с весёлыми нерусскими названиями: па-де-катр, па-д-эспань, па-де-патенер (может быть, написано с ошибками). Марик больше всего любил па-де-патенер. Его всегда объявляли так: «Па-де-патенер – мама комсомолка, папа пионер!» В лагере иногда появлялся – приплывал на плоту по Волге – один очень интересный, можно сказать, необычный мальчик по имени Виталька Конопелька. Необычен для Марика он был тем, что был сиротой – раз, мог приплыть в лагерь на плоту – два. Да и фамилия, согласитесь, тоже не совсем обычная – Конопелька.
Через много лет до Марика дошёл слух, что Виталька работает ассистентом у знаменитого циркового борца и силача Григория Новака. А в тот раз Виталька приплыл не один, а с приятелем. Вечером он сказал:
– А сейчас мы с (имя того мальчика не запомнилось)… станцуем вам па-де-патенер, – они взялись за руки, стали танцевать и петь на мотив «Светит месяц».
Вот что они спели:
Светит месяц, светит ясный.Возле булочной, колбаснойМальчик с девочкой стоит И о чём-то говорит:«Я, – говорит, – тебя, – говорит, —Люблю, – говорит, – ужасно.Но, – говорит, – любовь, – говорит, —Моя, – говорит, – напрасна.Ты, – говорит, – ходи, – говорит, —Ко мне, – говорит, – почаще,И, – говорит, – носи, – говорит, —Конфет, – говорит, – послаще!»И всем было весело и смешно.
Сейчас – спустя полвека – весьма постаревший Марик выходит ночью из своей квартиры под звёздное иерусалимское небо, затуманенным взглядом смотрит на непривычно подвешенный лунный серп и поёт:
– Светит месяц, светит ясный возле булочной, колбасной… – и далее по тексту.
А что потом? – А потом в точности по Мандельштаму:
«Всё исчезает. ОстаётсяПространство, звёзды и певец».19 мая 1998
Долго и счастливо
Арсенал ухаживаний был Мариком полностью исчерпан. По спине портфелем бил? Бил. После школы – регулярно. «Лариска – дура!» на перемене ей кричал? Кричал. С ледяной горки сталкивал? Снежками кидался? И сталкивал и кидался. И что? И ничего. То учительнице пожалуется, то разнюнится. А вот чтобы сказать в ответ: «Сам дурак!», что означало бы недвусмысленное признание в ответной склонности – нет! И все тут.
Вот что бы ты сделал на месте бедного, учащегося в I-om классе, влюблённого мальчика, читатель? Впал бы в отчаяние? Правильно. И Марик впал в отчаяние. А впав в отчаяние, читатель, что бы ты сделал ещё, а? Возопил небесам? Правильно. И Марик возопил к небесам. А поскольку он был маленьким ещё мальчиком, то, впав в отчаяние от равнодушного стука калитки, закрывшейся за жестокосердной – нет! вовсе бессердечной Лариской, он возопил к небесам естественным для него способом, то есть, взял камень и запулил его в пустые, равнодушные, чуждые его горю небеса! И пустые эти и равнодушные – равнодушно вернули его вопль-камень на землю – туда, за высокий забор, и, судя по крику боли, раздавшемуся за забором, не просто об землю стукнулся немалый этот камень, но об неё, об голову жестокосердной. «А-ах», – откликнулся жалостью в Марике этот крик, – и бежал он, жалеющий и жалкий, прочь, прочь от того забора.