Избранная публицистика 2009 – 2015 гг.
Шрифт:
Как ни странно, при упоминании о Мазае многие сразу же начинают путаться, вспоминая Герасима и Муму. Не будем их за это винить, ведь по сути «Дедушка Мазай» – легкий троллинг Тургенева.
В 1844–1851 годах Некрасов охотно публикует в «Современнике» тургеневские «Записки охотника», «Хорь и Калиныч» из которых чуть ли не сразу становится хрестоматийным. Обращение к простому человеку, к крестьянину, крепостному как неотъемлемой части окружающей нас удивительной природы, олицетворение крестьян с природой, вживление в неё – особой подчерк Тургенева. И наш Мазай у Некрасова – человек внутри природы, сросшийся с ней, себя без неё не представляющий (даже бежит на охоту в непромысловый сезон, не боится леса). Едва ли не сказочный персонаж, озорник, навроде духа лесного: Пана, лешего, деда (!) Пихто. Однако Некрасов, как «певец реализма», вместе со своим персонажем не верит в нечистую силу:
«Лес не дорога: по птице, по зверюВыпалить можно». – А леший? – «Не верю!».Тем не менее, признавая её наличие как часть народного фольклора. В 1863 году он уже обращался к этой теме в «Мороз – красный нос», где, заметим, Мороз – персонаж не очень-то уж и добрый. Не тот Дедушка Мороз, которого мы привыкли видеть на современных ёлках. Дед Пихто, дед Мороз – весьма опасные сказочные существа, если не сказать – коварные. Стоит напомнить, что «добрым дедушкой» Мороз становится только в интерпретации новогоднего праздника 30-х годов 20-го века. Ранее дореволюционный Мороз был не иначе как озорной и где-то злобный персонаж. Сейчас его: «догоню, заморожу» воспринимаются не иначе как шутка, как забава чудаковатого старика – дедушки, но раньше это были далеко не шуточные реплики этого рождественского русского персонажа.
Оттого и наши возмущения по поводу присвоения Мазаю статуса «деда». В некрасовские времена «дед» в относительности к сказочному, мифологическому (пусть и не существующему в реальности) персонажу было равносильно отсылке к недобрым намереньям, к коварству, к внутренней озлобленности против всех людей разом. Мазай у Некрасова – пусть и чудаковат, но добр. Если не сказать больше – юродивый, стало быть – едва не святой. Мазай у Некрасова никак не может быть «дедом», а только «дедушкой». Это позиция автора принципиальна ещё и тем, что он, напомню, в поисках своих гражданских взглядов слегка подначивает Тургенева как представителя русской «самости». Сделав отсыл к «Запискам охотника» длительным и подробным описанием деревни Мазая, как бы рисуя пасторальную картинку, Некрасов попутно «цепляет» Тургенева и во второй части текста – непосредственным спасением зайцев. Давая нам нового яркого персонажа – лодку.
Мазай спасает зайцев при помощи лодки, набивает их в неё, а потом отпускает на волю, в безопасное место. Как мы хорошо помним, Тургенев при помощи лодки рисует обратную картину – утопление собаки. Напомним, что впервые текст «Муму» опубликован в 1852 году, за десять лет до выхода Тургенева из редакции «Современника», почти за 20 лет до появления «Мазая». По литературным меркам – всего ничего. И у Некрасова, заметим, есть мотив «трол-лить» Тургенева именно не сразу после публикации «Муму», а годы спустя: не может простить ему «раскол» в журнале. «Мазаем» Некрасов пытается подать знак своему бывшему коллеге, что он окончательно расстается с его точкой зрения, принимая сторону Салтыкова-Щедрина, к примеру (в редакции «Современника» Салтыков-Щедрин с 1863 года).
Действительно, финал «Муму», вызывает не только детские слёзы, но и множество вопросов. Почему Герасим просто не выпустил собачку на волю? Ведь Некрасов позже этим моментом просто тычет в нос: Мазай отпустил даже диких зайцев. Но есть вопрос ещё глубже. Почему Герасим у Тургенева не избавляется от собаки каким-либо другим, более щадящим способом? Методики отравить или вздёрнуть ненужное животное были вполне себе и тогда распространены, требовали меньше хлопот, были наиболее эффективны и, как ни посмотри, более скорыми, то есть – более милосердными по отношению к собакам. В другом разе, если уж непременно Муму стоило утопить, Герасим мог бы просто кинуть её с привязанным камнем с обрыва в воду. Зачем ему понадобилась лодка? При том: где взял её нищий крестьян, у кого – в тексте Тургенева даже не вспомнить, что упоминается. Лодка у Герасима возникла словно из ниоткуда, и так же легко – напоминаем: нищий крестьянин, для которого лодка не иначе как способ пропитания при рыбной ловле, – Герасим лодку оставляет, как не было её вовсе.
Это потому что лодка у Тургенева не просто так. Эта часть мифа о Хароне, прямая отсылка к Вергилию. И река не иначе как Стикс. Этот прием Тургеневу был нужен, чтобы показать, как обычный крепостной, да ещё и немой, не имеющий возможности высказать свои ощущения, настолько человек, настолько чувствует, что сейчас, на наших глазах, он проходит через ад. Значит – наши крестьяне проходят через ад, Россия проходит через ад, имя которому – крепостное право.
Некрасов не может этого не понимать, и, дискутируя с Тургеневым, нивелирует его лодку для Герасима, показывая свою – мазайскую лодку, тем самым попутно подначивает и Вергилия. Так Некрасов заявляет о своей нерелигиозности, о чём уже сообщал в тексте «Мазая» раньше, не веря вместо со своим персонажам в нечистую силу. Некрасов как бы говорит: «Я поэт-реалист, мифология про ад и рай – просто мифология. Лодка не обязательно выполняет функцию смерти, лодка плывёт туда и так, как ей прикажут. И может, например, спасти». И раз Мазай спасает, он не может быть злым дедом, он может быть только дедушкой. Ну да, дедушки чудаковаты, но они одновременно настолько мудры, что с легкостью могут решать проблемы жизни и смерти.
Однако, отрицая религиозность Вергилия и Тургенева заодно, сообщая о своей приверженности реализму, Некрасов невольно заполняет образовавшуюся религиозную пустоту новыми подобными же смыслами. Без какого-либо умысла, благодаря именно своей мятущейся гражданской позиции, поэт невольно отступает не только от славянофильства, но и почти уже близкого ему западничества. Если хотите, Некрасов скатывается в Азию, к восточной религиозной философии, в частности едва ли не проповедует кармический подход, намекает на переселение душ.
Вспомним, как во второй части наших записок, характеризуя «юродивость» Мазая, мы упоминали, что этот персонаж, возможно, пережил некую трагедию. Именно его психологический надлом извиняет его чудачества, балагурство, нерелигиозность. Намёк на трагизм персонажа мы получаем именно благодаря описанию его попытки общаться с нечистой силой:
…Раз в кураже я их звал-поджидалЦелую ночь, – никого не видал!..Кому могло прийти в голову накликать на себя лешего, скажем? Ведь «леший тебя побери», «чтоб тебя черти взяли» – это не просто «отстань», это пожелание беды, угроза. Значит, кого-то уже «черти брали» и «леший забирал». Отдавать же себя самому нечистой силе, «поджидать» её, т. е. проклясть себя – не вверх ли отчаяния? Откуда-то «раз в кураже», т. е. как-то давно, у нашего Мазая было такое отчаяние, такое горе, что он мог попытаться свести счёты не только с жизнью, но и со своей бессмертной душой.
Ключ к трагедии Мазая видится в строке: «Вдов он, бездетен, имеет лишь внука…» Как мы помним, В. Голо-вин связывает это строку с фольклорностью персонажа, с его сказочной сутью. Но давайте посмотрим на неё как на произведённую поэтом-реалистом. Как так могло получиться, что детей у Мазая нет, а внук имеется? Ведь тот же В. Головин доказывает нам, что Мазай не мог заиметь приёмного внучка в связи с социальными обстоятельствами тех лет, и даже если бы такое произошло, приёмыш был бы ему сыном, но никак не внуком. Не проще ли предположить, что у Мазая умерла не только жена, но и дети? И памятуя о его помутнении рассудком, в момент которого старик искал встречи с нечистой силой, можем предположить, что гибель детей (возможно, и жены) произошла не постепенно, а разом – внезапно. Вопрос жены Мазая тем не менее оставим в стороне. Женщина могла умереть по каким-либо другим причинам и давно, допустим, при родах. Из чего трагизм усиливается. Мазай в одиночку воспитывал ребенка или нескольких даже, но они все вместе внезапно погибли.
Для фантазий простора у нас много, ибо Некрасов более никаких пояснений не даёт. Кроме одного, наталкивающего на самую логичную мысль – дети Мазая (допустим, сын с невесткой) утонули. Подтрунивая над Тургеневым, рисуя пасторальную картинку деревни. Некрасов резко, обязательно выделив скобками, как бы злорадствует, смазывая радужность пейзажа:
(Всю эту местность вода понимает,Так что деревня весною всплывает,Словно Венеция). Старый МазайЛюбит до страсти свой низменный край.