Избранник ворона
Шрифт:
– Ох, Гоша, Гоша... Знаешь, а мне ведь будет не хватать твоей нахальной жидовской морды. Гоша рассмеялся.
– Меня оплакать не спеши, ты погоди немного...
– И что сие должно обозначать?
– Да так, есть мыслишка... Знаешь, я не сильно рвусь снова сажать себе на шею весь кагал, снова спать на раскладушке за ширмочкой, разговаривать шепотом, ходить на цырлах, вечно выслушивать упреки и наставления. Мне через год тридцатник стукнет, башка и руки откуда надо растут, зарабатываю – дай Бог в праздник, а что имею?.. А ты знаешь, что я свой кожаный пиджак год держал на работе в шкафчике, чтобы семейство не начало на плешь капать, зачем, мол, на себя бабки тратишь, в семью не несешь? Мне это надо?
– Не сильно. Так ты, что же, остаешься?
– Я этого не говорил, заметь.
– Почему?
– Потому что как только я открыто заявляю, что желаю и далее строить коммунизм, а родину предков глубоко имел в виду, ко мне на следующий же день явится пьяный гегемон со смотровым ордером и оттяпает три комнатушки из четырех. Следом припрется мрачная тетка с телефонного узла, заявит, что для индивидуального телефона моих личных заслуг перед отечеством маловато будет, и обрежет провода. Ну и так далее... Пока что от всех этих бяк я на полгода застрахован бумажкой из ОВНРа, выданной взамен паспорта. Вроде волчьего билета. С таким никто не работу не примет, прописки не даст. Ну и что? Я халтурками в три раза больше зашибу, а жилье за мной сохраняется до даты фактического отъезда, причем вместо двадцати рублей я теперь плачу за него один рубль семнадцать коп. Зато никто не прихватит за тунеядство, не нарисует статью за нетрудовые доходы, даже в вытрезвитель могу залетать без последствий, потому что штраф теперь с меня хрен получишь. Так что если не зарываться, не лезть в откровенную уголовщину, можно жить, как у вашего Христа за пазухой. Давай-ка жахнем по этому поводу. Чтоб все так жили!
– Уж я бы точно не отказалась от такой справочки, – вставила Хопа. – Мне бы она вот как пригодилась!
– Так выходи за меня – и будет тебе справочка.
– А возьмешь? Гоша чмокнул губами.
– Такого помпончика да не взять? Советский народ мне этого не простит! – Нет, я в смысле – в Нью-Йорк возьмешь?
– В Нью-Йорк не гарантирую. Вот в Тель-Авив – пожалуйста.
– И что я не видала в твоем Тель-Авиве? Болтов обрезанных? Нет уж, мне в Америку надо. На крайняк – в Европу...
Гоша осушил свою банку и, подцепив куском мацы изрядную порцию икры, отправил в рот и смачно захрустел. Нил последовал его примеру. Подошла Хопа, молча взяла бутылку и приложилась из горлышка.
– Теплое, – заметила она.
– Так возьми холодненького, – предложил Гоша. Хопа, изящно покачивая бедрами, подошла к холодильнику, открыла. Нил посмотрел в ту сторону и буквально офигел: все полки холодильника были плотно забиты шампанским и баночками с икрой. На беглый взгляд таких баночек было не меньше полусотни.
– Откуда у тебя такое богатство?
– Что? Ах, это, – Гоша досадливо махнул рукой. – Да Оська, комик на букву «хер», на все башли, что за мебель подняли, накупил шампанского два ящика, икры просроченной у спекулей оптом взял и шкатулками палехскими отоварился. Естественно, на таможне тормознули. Шкатулки конфисковали, как культурное достояние, а икру мне разрешили забрать.
– Добрые...
– Да нет, все проще. Весь несъедобный конфискат они потом через комиссионные реализуют, а продукты списывают по акту и уничтожают – сжигают или прессом давят.
– Я бы на их месте по-другому уничтожал, – заметил Нил. – Ням-ням.
– Они бы на своем месте тоже ням-ням с великим удовольствием. Но не положено.
– На всякое «не положено» с прибором положено, – заявила Хопа, вернувшаяся с новой бутылкой. – Так среди людей, – сказал Гоша, – а совки функционируют по системе взаимного стука. Один такой ням-ням – и вылетишь с хлебного местечка ко всем чертям.
– Ням-ням – к чертям! – продекламировала Хопа, вскарабкалась Гоше на коленки и обхватила его могучую шею. – Музыки хочу, песен!
– Песни – это по его части. – Гоша кивнул в сторону Нила. – Сгонял бы за гитарой, а?
– Ну, если публика не против...
Нил допил шампанское, встал и отравился через кухню и балкон к себе. В его комнате было тихо, темно и грустно. На ощупь добравшись до выключателя, он зажег свет, взял возле шкафа футляр с гитарой. Уже на балконе он услышал сзади тихую трель телефона, махнул рукой – отстаньте, я сегодня выходной! – и двинулся дальше.
В комнате, пока он ходил, появился допотопный катушечный «Юпитер», из него, перекрывая шипение нежно голосил греческий араб Демис Руссос:
Goodbye, my love, goodbye...
<Прощай, моя любовь... (англ.)>
Хопа кружилась, прижимая к себе Бельмесова, на них благосклонно взирал Гоша, держа в руке банку, наполненную шампанским. Нил присел рядом, расчехлил гитару.
– Тихо, граждане, вырубайте ваше сиртаки, – скомандовал Гоша. – Маэстро за инструментом.
– Да брось ты, пусть танцуют... – начал Нил, но Хопа уже выключила магнитофон, вновь запрыгнула Гоше на колени и с ожиданием уставилась на Нила.
– Что бы такое, под настроение? – спросил Нил у Гоши.
– Давай Высоцкого, ковбойскую.
– Не уверен, что это Высоцкого. Может быть, народная.
– Все равно давай!
– Я не все слова помню.
– Напомним.
Нил издал на средних струнах несколько стонущих блюзовых ноток, а потом затренькал, подражая банджо.
Кобыле попала вожжа за вожжу,
Я еду на ранчо, овечек везу...
А эту строку забыл начисто я,
Не помню, не помню, совсем ничего...
Все рассмеялись, Гоша вставил недостающие слова, Нил подхватил, вновь сбился в конце следующего куплета, кое-что вспомнила Хопа, и так, общими усилиями, допели про ковбойские страдания и мечты о «большой Раше», где жизнь удивительна и хороша, до самого оптимистического финала:
Лете синг эврибоди за новую жизнь!
Не надо, ребята, о песне тужить...