Избранник ворона
Шрифт:
– Глубоко копаешь.
– Копал. Мне тогда нужно было сильное отвлечение, да и успешно сданный кандидатский минимум пробудил некоторые амбиции... После недели в пансионате я продолжил посещать их семинары в городе, а месяца через два оформил у Шипченко соискательство, стал собирать материал, работать в группах.
– Успешно?
– В некотором смысле. Гипнотизировать у меня получалось блестяще, по-русски мои вьетнамцы начинали балакать чуть не с первого сеанса, и очень бойко. Но...
– Но только в загипнотизированном состоянии?
– И к тому же только в моем присутствии. Видимо, я, сам того не сознавая, посылал им какие-то импульсы...
«Должно быть, что-то генетическое, по линии деда», – хотел добавить Нил, но не добавил – как раз про Грушина-Бирнбаума он ничего Асурову не рассказывал. И вообще никому. Хранил семейную тайну.
– В общем, к обучению это никакого отношения не имело. Я решил подойти к проблеме с другого конца, засел за теорию, изучал записи, сообщения коллег. Корпел больше года. И, по-моему, начал кое-что нащупывать...
– Что же? – с интересом спросил Асуров.
– Да так, смутные догадки, которые мне не суждено было ни подтвердить, ни опровергнуть. Когда я изложил их Шипченко, он закатил форменную истерику, орал, обзывал недобитым фрейдистом. Я, признаться, тоже не сдержался, много чего наговорил, хлопнул дверью. А пару месяцев спустя основные тезисы моей прощальной речи оказались почти дословно воспроизведены в «Правде» и в «Литера-турке». Шипченко обвинили в шарлатанстве, выставили на пенсию, а лабораторию прикрыли. Но меня самого это уже не интересовало.
– Но почему?
– Потому что самым неожиданным образом напомнило о себе прошлое...
VIII
(Ленинград, 1981)
После той исторической поездки на юг Нил зажил по строгому, почти монашескому уставу – вставал рано, исправно ходил на работу, оставшееся время проводил в библиотеках, в центре Шипченко, за своим рабочим столом. Из развлечений позволял себе разве что посидеть часок за чайком или портвейном с соседями, число и состав которых пребывали в вечном изменении. Помимо Гоши, Хопы и молчальника Бельмесова в коридорах и на кухне квартиры тридцать четыре Нил сталкивался то с еврейским семейством из Белоруссии, то с тройкой молчаливых дев из Прибалтики, то с говорливыми казахами. Пожив недельку-другую, иногда месяц, они так же внезапно исчезали. Монументальный телефон в его комнате по временам буквально раскалялся от бесконечных междугородних и международных звонков, адресованных постояльцам. Поначалу эти звонки забавляли его, частенько, заслышав характерную трель междугородки, он нарочито казенным голосом вещал в трубку: «Общежитие ОВИР!»
Потом все это его заколебало вконец, и он попросту вырубил аппарат, и включал его лишь после условного стука в стенку – сними, мол, трубочку, это тебя. Но после одного разговора он забыл отключить телефон...
Звонок разбудил его среди ночи – на часах было десять минут третьего. Чертыхаясь, он схватил трубку и заорал:
– Да провалитесь вы со своим Брайтон-Бичем! У нас тут ночь, между прочим!
На том конце сдавленно всхлипнули и задышали.
– Ну что у вас там? Опять старый Хаим помер?!
– Нил... – с трагическим надрывом проговорил женский голос. – Нил, это ты?..
– Я, – озадаченно ответил Нил, соображая, кто бы это.
– Это я, Лера...
– Какая еще Лера?
– Лера Оболенская из Алма-Аты... Ну, Коктебель, ты помнишь?
– Положим, помню, – зло отчеканил он. – А вот что оставлял тебе свой номер – извини, не припомню.
– Я в книжке нашла, – загадочно ответила Лера и разрыдалась.
– Да что такое, наконец! – рявкнул Нил, и рыдания чуть стихли.
– Нил... Нил... умоляю, приезжай... Скорее, немедленно приезжай... Я попала в ужасную историю... Нил, я умираю...
– Ничего не понимаю... – проговорил он, по тону ее голоса поняв, что дело и впрямь нешуточное. – Куда приезжать? В Алма-Ату?
– Не надо в Алма-Ату... Я здесь, в Ленинграде, в Купчине... Если ты не приедешь, я погибла...
Со второй попытки выбив из нее точный адрес, он бросил трубку со словами:
– Еду. Жди.
Накинув пальто, он выскочил на улицу, тормознул встречную машину и за двадцать пять минут (и столько же рубликов) перенесся в пространстве до четвертого этажа стандартной панельной многоэтажки. Перед ним была приоткрытая голубовато-серая дверь из прессованного картона. Он осторожно вошел – и тут же попал в дрожащие объятия, а щека его оросилась чужими слезами.
– Ну-ка, ну-ка, – пробормотал он, отстраняя от себя Леру.
Не знай он, что это она, сразу и не признал бы – волосы растрепаны, руки и губы трясутся, в покрасневших глазах слезы и ужас нечеловеческий. Мятый халатик наброшен прямо на голое тело.
– Что стряслось, рассказывай.
– Там...
Она наклонила голову, показывая на темную комнату.
Нил вошел, щелкнул выключателем: На широкой тахте, поверх сбитых простыней лежал голый, маленький, лысый человек. Голова его была склонена набок, один глаз, широко раскрытый, остекленело глядел куда-то за спину Нила, из полураскрытого рта высовывался край съемной челюсти, с которой свисала на простыню сосулька слюны. Над впалой грудью, густо поросшей седыми волосами, вздымался толстый живот, из-за которого едва просматривался крошечный, сморщенный пенис. Вдоль бедра тянулся длинный шрам. Человек был однозначно мертв. «Тоже мне половой гангстер!» – неприязненно подумал Нил и, повернувшись к Лере, спросил коротко:
– Кто это?
– Это... это... это же мой научный руководитель, профессор Мельхиор Карлович Донгаузер! – начав с лепета, Лера закончила чуть не визгом.
– Оп-па! – выдавил в момент обалдевший Нил. В эту минуту его респектабельный отчим нисколько не походил на парадный портрет реформатора Сперанского, а походил только на то, чем, собственно, и являлся – на голого, лысого, мертвого старика.
– Oh, mummy, – безотчетно прогудел он начало известной песенки, – oh mummy, mummy blue, oh. Mummy blue... В эрогенной зоне идут бои с человеческими жертвами...
Лера вцепилась ему в рукав и залопотала:
– Нил, пойми, я все объясню, я все потом объясню, надо что-то скорее предпринять, его семья, моя аспирантура, подругина квартира, милиция, скандал, крах всего, умоляю, сделай что-нибудь, ну сделай же что-нибудь...
Нил очнулся, замолчал, огляделся. Одежда была разбросана по всему полу, на прикроватном столике стояла наполовину опорожненная бутылка шампанского, ваза с апельсинами, открытая коробка шоколадных конфет. «Покайфовали, засранцы!» – со злостью подумал Нил и рявкнул на Леру: