Избранники Тёмных сил
Шрифт:
Во всяком случае, теперь труд закончен. Ровно за три дня. Ну, разве это не чудо, уложиться в такой короткий срок, но без упущений, без оплошностей, без малейших намеков на халтуру. Картина была ярче ненужной к рассвету лампады, ярче солнца. Марсель не помнил, чтобы рисовал свечу возле ангельского крыла, но свеча полыхала, не как нарисованная, а как настоящая, и, казалось, она вот-вот немилосердно опалит нежную кожу волшебного создания, оставит вместо долгожданного поцелуя ожог на чистой коже Эдвина. Кого он изобразил, Амура и Психею, а может быть, фею и ангела, нарисованных с натуры,
Ничего, кроме нее, он сделать не успел, но к вечеру страха не испытывал, хотя знал, что необычный гость обязательно явится, и это будет уже не безобидный шепот за окном, а внезапное вторжение.
Ночь наступила, а гость все не появлялся. Теперь, даже если он не появится совсем, у Марселя останется полотно, а вместе с ним и ощущение того, что Эдвин навеки остался здесь, в одной неизменной позе, молчаливый, бесплотный, но все равно, казалось, живой.
Время шло, и Марсель ощутил прилив слабости. Труд отнял много сил, ожидание чудесного мига растворилось в нестерпимом желании заснуть, но он знал, что сегодня ночью спать нельзя, иначе он, действительно, пропустит нечто чудесное.
Тьма опустилась на Рошен, плотная и густая, как завеса с мелкими вкраплениями звезд. Снегопад прекратился, морозный узор исчез со стекла, будто дыхание зимы не было больше властно над тусклым, но теплым огоньком единственной лампады.
Взмах крыльев за окном, и Эдвин снова в его мастерской, неуловимый и призрачный, как северное сияние. Марсель, как обычно, не заметил никаких движений, никаких колебаний воздуха, никаких шагов по комнате, но Эдвин уже сидел на своем излюбленном месте, на самом краешке кровати, и ничем не показывал, что разгневан, наоборот, он был спокоен и холоден, как лед, и это настораживало.
— Зачем? — спросил он, кивнув в сторону портрета. Подобного равнодушия не исходит даже от ледяной глыбы, внутренне Марсель напрягся, ожидая чего-то страшного.
— Простите. Мне хотелось оставить себе хоть что-то на память о вас, — он вновь перешел на уважительный тон. — Теперь я понимаю, что сделал что-то плохое, что-то нечестное. Такой же предосудительный поступок, как если бы попытался срезать локон у вас с головы, пока вы спали. Эдвин… — Марсель всплеснул рукой и виновато улыбнулся. — Я чувствую себя вором.
— Ничего страшного, — сказал Эдвин, но по опасному блеску его глаз можно было прочесть «если бы ты не был так талантлив, то я бы наказал тебя, как вора».
Ему повезло, что Эдвин слишком уважал искусство и тех, кто творит прекрасное, наверное, потому что сам был похож на прекрасное творение скульптора.
— Знаешь, — Эдвин заставил себя улыбнуться. — Когда-то один талантливый малый вроде тебя взялся написать мой портрет, тайком, так же, как и ты. То был случай совсем другой, он умышленно хотел навредить мне и весьма в этом преуспел. Результат, которого он добился, причиняет людям боль до сих пор.
— Это было давно? — Марсель не решился прямо спросить, как долго существует этот мир и создания, подобные тому, которое сейчас по-хозяйски расположилось
— Да, — кивнул Эдвин, не желая долго распространяться о том, что с тех пор утекла целая вечность, одна эпоха успела сменить другую.
— Хватит бездельничать! — юноша — ангел грациозно поднялся, пересек комнату нарочито медлительными движениями, чтобы Марсель хоть раз мог наблюдать за ним, как за почти равным существом, которое тоже способно мерить шагами ковер, а не только переноситься в пространстве.
— Тебе пора развлечься, иначе ты сойдешь с ума от одиночества или от компании этих картин, которым ты отдал все свое старание и, возможно, часть души. Нельзя же все время сидеть в четырех стенах. Я чувствую, тебе не хватает того общества, где найдутся персоны, способные тебя вдохновить.
— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой куда-то? Подожди минутку, — Марсель лихорадочно начал искать ключ от запертой двери.
— Оставь! — приказал ему Эдвин и легко запрыгнул на подоконник. — Иди сюда, смелее!
Его фосфоресцирующая ладонь на миг взмахнула в морозной мгле. Из открытого окна подул ветер. Силуэт Эдвина уже парил где-то возле окна.
Он меня погубит, если я пойду за ним, мелькнуло в помутившемся сознание Марселя, но он уже сделал шаг к окну, будто его побуждала идти вперед какая-то сила, ступил на подоконник и сжал протянутую ему из мглы узкую, сильную ладонь.
Длинные пальцы сжали его руку слегка, но от этого пожатия у Марселя чуть не хрустнули и не переломались косточки.
— Я буду твоим проводником в том мире, куда стремятся попасть все поклонники прекрасного. Доверься мне! — произнес Эдвин.
Марсель больше не ощущал под своей ступней холодную балку подоконника, не чувствовал твердой почвы под ногами, только видел крыши города далеко внизу, шпили, башенки, купола и дрожки, проносившиеся по узким ленточкам дорог. Все, как во сне, но это не сон. Он ощущает на своей щеке холодное дыхание Эдвина, слышит, как звенит в ушах от ощущения головокружительной высоты. До земли, наверное, много и много миль, и земля все еще притягивает его. Если Эдвин разомкнет объятия, он упадет вниз и разобьется насмерть об острые камни мостовой Рошена. Он во власти призрака.
— Да не бойся же ты, — нашептывал Эдвин ему на ухо, будто боялся, что кто-то еще, летающий в высоте, может их подслушать. — Об этом месте, и вправду, мечтают все поэты. Ни ад, и ни рай, третий путь, предназначенный специально для таких, как ты. Для тех, кто может заинтересовать избранное общество. Я представлю тебя нашей элите, и ты запомнишь эту ночь навсегда.
Марсель не решался ни о чем спросить. Он обрел способность трезво мыслить, только когда избавился от страха перед падением. Его ноги коснулись земли. Это уже не дороги Рошена. Марсель озирался по сторонам и видел какой-то незнакомый, пустынный город. И Эдвин был уже не бесплотным духом. Перед ним возле элегантного экипажа стоял уже не ангел, а просто ангелоподобный кавалер, в щегольском бархатном камзоле, с золотистыми локонами, схваченными на затылке темной лентой. Только очень внимательный глаз мог заметить, что под просторным плащом, как будто шуршат два огромных крыла.