Избранное: Христианская философия
Шрифт:
Трактаты по формальной логике определяют предложение (пропозицию) так, как это сделал Аристотель: предложение есть высказывание, утверждающее или отрицающее нечто о некоторой вещи. Мыслительный акт, из которого рождается предложение, сегодня называют суждением. Согласно интерпретации, предлагаемой классической логикой, всякое предложение состоит из двух членов: один обозначает то, относительно чего нечто утверждается или отрицается: он именуется субъектом; второй обозначает то, что утверждается или отрицается о первом, и называется предикатом. Помимо этих двух членов, необходимо допустить наличие некоторой связки, которая соединяет их друг с другом или в отношении которой отрицается, что ее следует мыслить как связующую субъект и предикат. Эта связка, именуемая копулой, не является термином предложения в собственном смысле, ибо не обозначает объект. Она представляет собой глагол, и, по признанию всех интерпретаторов классической логики, в этой роли всегда выступает глагол быть. Но установить, что именно он означает, чрезвычайно трудно.
В эпоху, когда грамматики еще философствовали о своем искусстве, они испытывали огромные затруднения перед этой частью высказывания, коннотативно указывающей на время и призванной обозначать не вещи, как это делают имена, но те неуловимые и ускользающие объекты, которые называются актами. Еще труднее для логика точно определить смысл глагола быть и его роль в предложении. В самом деле, в глаголе быть непосредственно усматриваются два разных смысла. В целом классе предложений он просто присоединяется к имени, взятом в качестве субъекта, и сопровождает его, не утверждая и не отрицая какой-либо предикат. Например: Париж есть; Троя больше не есть (Трои больше нет). Некогда такого рода предложения назывались предложениями de secundo adiacente (еще и сегодня это название порой употребляется), так как в них содержится лишь одно дополнение к термину, взятому в качестве субъекта, — глагол. Но существует и другой класс предложений, где глагол быть предстает в роли связки между двумя терминами — субъектом и предикатом. Например: Земля [есть] круглая.
[1078]
Аристотель. Об истолковании, X.
Первое и отнюдь не маловажное затруднение касается смысла и самой возможности такого различения. В самом деле: оно предполагает, что различенные таким образом предложения образуют два вида одного и того же рода, в то время как исходное определение рода приложимо фактически лишь к одному из этих видов. Если предложение, как повторяют за Аристотелем, есть высказывание, утверждающее или отрицающее некоторую вещь о некоторой другой вещи, то оно с необходимостью состоит из двух терминов, каждый из которых обозначает одну из указанных вещей, плюс глагола-связки, утверждающей или отрицающей одну вещь применительно к другой. Коль скоро природа предложения такова, представляется невозможным разделить ее на два класса, или вида, из которых один содержал бы определенные таким образом предложения, а другой объединял бы высказывания совсем иной природы, где мы находим один термин, а затем глагол, играющий в других предложениях роль связки; но вовсе не обнаруживаем второго термина, который соединялся бы с первым посредством связки. Здесь перед нами не два вида одного рода, но (если, по крайней мере, согласиться с дефиницией рассматриваемого рода) два класса высказываний, которые никак не могут входить в один и тот же род. Нельзя определять предложение как атрибуцию предиката субъекту посредством связки — и одновременно помещать в разряд предложений высказывания, в которых имеется субъект и глагол, но нет ни предиката, ни связки. Либо нужно изменить классическое определение логического предложения, либо признать, что экзистенциальные высказывания, называемые de secundo adiacente, не являются предложениями.
Более или менее смутное ощущение данного затруднения выразилось в целом ряде попыток подогнать высказывания этого типа под канон нормального предложения, т. е. в попытках спасти классическое определение предложения. Первый способ достигнуть этого — показать, что в действительности они тоже состоят из субъекта, связки и предиката, хотя и представляют собой сокращенный вариант нормального предложения. Такая редукция кажется тем более законной, что в самом деле существует хорошо известный класс ложных предложений de secundo adjacente, которые действительно состоят из субъекта, связки и предиката. К нему относятся все предложения, в которых вместо глагола быть употребляется другой глагол. Например, предложение огонь жжет равнозначно иной форме предложения, говорящего то же самое: огонь есть жгущий. Как отмечают множество логиков, в действительности перед нами настоящее предложение de tertio adiacente, где глагол разложен на связку и предикат. Итак, неоднократно задавался вопрос: нельзя ли все предложения, которые на первый взгляд кажутся одночленными, свести к нормальному типу двучленного предложения? Возьмем, к примеру, предложение я есмь или Бог есть. Почему бы не мыслить их равнозначными предложениям: я есмь существующий, Бог есть существующий? Их смысл явно остается прежним, а формально они становятся вполне регулярными предложениями de tertio adjacente, где связка играет свою обычную роль атрибутивного связывания предиката и субъекта.
В действительности это лишь видимость. Во всех предложениях типа огонь жжет возможно и до определенной степени корректно разложить глагол на связку и предикат — но именно потому, что здесь нет речи об этом странном глаголе есть, который стоит один в тех предложениях, чей смысл мы пытаемся определить. Если жжет преобразовать в есть жгущий, то термин жгущий означает предикат, смысл которого полностью отличен от смысла связки, соединяющей его с термином огонь. Совершенно иначе обстоит дело в предложениях, где глагол есть один сопровождает субъект. Ибо как его ни описывать и ни понимать, мы не обнаружим здесь ни предиката, ни связки. Возьмем, например, предложение Бог есть существующий. Чтобы глагол здесь стал простой связкой, он должен полностью лишиться своего собственного экзистенциального смысла. Другими словами, есть уже не может означать существует; он лишь означает, что предикат существующий приписывается субъекту Бог. Если бы есть означало «существует», мы получили бы предложение Бог существует существующий. А оно, как очевидно, полностью равнозначно предложению Бог есть, где предикат сливается с глаголом, а глагол перестает быть связкой. Таким образом, мы остаемся при том же одночленном предложении, которое имели в начале, и превратить его в двучленное предложение таким путем оказывается невозможным. Единственный альтернативный путь заключался бы в том, чтобы понять глагол есть как простую связку. Но возможно ли это? Несомненно, возможно — на бумаге, если абстрагироваться от реального смысла, какой мышление приписывает словам, когда мы говорим, что Бог есть существующий. Но если, говоря, что Бог есть, мы подразумеваем, что он существующий, становится абсолютно невозможным помыслить есть как простую связку. Вспомним, что в доброй классической логике связка всегда соотносится с предикатом: Бог есть существующий означает, что Бог есть-существующий. Но существующий и есть — одно и то же. Значит, есть уже не связывает предикат с субъектом, а порождает его, и порождает именно потому, что предикат есть сам этот глагол, только повторенный в другой форме. В предложении огонь есть жгущий глагол есть действительно имеет значение связки, так как то, что он приписывает субъекту, не есть существование: огонь есть «жгущий», как Вергилий есть «поэт». Но в предложении Бог есть существующий предикат, полученный посредством экспликации глагола, просто означает, что собственное значение самого глагола — это существование. Так как слово существующий ничего не присоединяет к глаголу, оно есть псевдопредикат, и так как глагол не приписывает никакого предиката субъекту, он не есть связка. Таким образом, предложение Бог есть существующий обладает лишь видимостью двучленного предложения. Оно остается абсолютно идентичным предложению Бог есть, которое состоит только из глагола и его субъекта [1079] . Если «экзистенциальными предложениями» следует называть предложения, состоящие из субъекта и глагола есть, а «предикативными» (или «атрибутивными», или «категориальными») предложениями те, которые состоят из субъекта, предиката и связки, то мы должны будем сказать, что ни одно экзистенциальное предложение не может быть преобразовано в соответствующее предикативное предложение. Но нельзя ли выполнить противоположную операцию? Нельзя ли показать, что фактически все предикативные предложения представляют собой, по сути, предложения экзистенциальные? Такие попытки действительно предпринимались. Некоторые логики подметили, что определенные предикативные предложения по меньшей мере подразумевают дополнительное экзистенциальное предложение. С психологической точки зрения этого нельзя отрицать: данный факт объясняется фундаментальной двусмысленностью глагола есть. В предложении «Петр читает», т. е. «Петр есть читающий», в принципe пo отношению к Петру просто предицируется чтение; но в то же время вряд ли возможно не мыслить Петра существующим. Дело выглядит таким образом, как если бы одна и та же формула одновременно выражала два суждения, из которых первое как бы облекает собой второе: «Петр есть читающий» и «Петр существует». В таком случае возникает вопрос: может ли эта мысленная импликация принять форму логической редукции? И если может, возможна ли такая редукция во всех случаях без исключения?
[1079]
Тот же вывод уже был сформулирован Джеймсом Миллем в более понятном (по мнению некоторых) виде: «В выражении я есмъ существующий слово есмъ должно было бы играть исключительно роль связки. Но в действительности с ним по-прежнему соединяется коннотативное значение существования. В то время как данное выражение должно было бы состоять из трех признанных частей предикации: 1) субъекта я, 2) предиката существующий и 3) связки, оно в действительности состоит из: 1) субъекта я и 2) предиката существующий', а 3), связка, означает 4), еще раз существующий». Mill J. Analysis of the Phenomena of the Human Mind, 2 vol., London 1869; t. I, p. 174–175. Если есть означает существование, то оно не есть связка и не вводит никакой предикат.
Такое предположение возникло, и даже было предложено доказательство, которое разворачивается в двух временах. Допустим (на основании предшествующего анализа), что не всякое суждение необходимо состоит в атрибуции некоторого понятия другому понятию. Допустим, в частности, что суждение «А есть» — не атрибутивное суждение, где предикат «существование» приписывается субъекту А. Однако и в суждениях такого рода глагол есть должен сохранять какое-нибудь значение. Но иметь значение подразумевает
[1080]
Brentano Fr. Psychologie du point de vue empirique, Paris, Aubier, 1944, p. 213.
Этот первый элемент доказательства нуждается в пояснениях. В самом деле, у него есть нечто общее с тезисом, который надлежит опровергнуть, а именно: принимается как самоочевидное, что во всяком предложении глагол должен означать некоторый термин. Если это не предикат — значит, субъект! Если согласиться с этим, проблема изменит форму, но не природу. Ведь отныне придется спрашивать: в каком смысле глагол есть утверждает субъект и какова природа того, что он утверждает о субъекте? Первый приходящий в голову ответ таков: в предложениях данного типа есть играет роль связки, предицирующей субъект самому себе. Тогда мы получаем классическую формулу принципа тождества: А есть А. Разумеется, это совершенно верно; однако вся процедура, понятая таким образом, есть прямая противоположность тому, что было объявлено вначале. Ведь мы намеревались показать, что всякое атрибутивное предложение есть по сути предложение экзистенциальное; а в действительности преобразовали все экзистенциальные предложения в атрибутивные. Более чем очевидно, что экзистенциальная коннотация глагола есть с необходимостью исчезает, если превратить его (как в нашем случае) в связку. Предложение «Сократ есть» вовсе не равнозначно предложению «Сократ есть Сократ». Следовательно, не в этом смысле предложение «А есть» означает атрибуцию А самому себе. Тогда в каком смысле?
Чтобы выявить это, обратимся ко второму элементу доказательства. Так как есть не может означать ни предикат, ни само А, взятое как предикат, и в то же время не может означать ничего другого, кроме А, остается признать, что есть означает А в качестве существующего. Иначе говоря, сказать, что А есть, — значит просто утверждать А, и утверждать А — значит утверждать, что оно существует. Такая интерпретация экзистенциального суждения приводит к тому, что полагать субъект как таковой и полагать его существование — в конечном счете одно и то же: вот действительный смысл предложенного толкования. Но тут мы опять-таки наталкиваемся на непреодолимые затруднения, вызванные радикальной двойственностью глагола быть. Здесь мы видим яснее всего, что недостаточно указать на эту двойственность, чтобы не стать ее жертвой. В самом деле, вся аргументация опирается на допущение, принятое в качестве самоочевидного, что утверждение А может быть только утверждением его существования, потому что в тех случаях, когда само А выступает объектом суждения, суждение с необходимостью означает, что А существует. Но именно в этом весь вопрос. Будучи взята в единственно точном смысле, формула «утверждение А» может означать лишь одно: утверждение А в качестве А. Но это и есть, как мы только что видели, то преобразование экзистенциального предложения в атрибутивное, которого мы стремились избежать. Чтобы его избежать, придется допустить, что формула «утверждение А» равнозначна другой формуле: «утверждение существования А». Но что дает нам право на такое допущение? Если мы хотим сказать именно это, формула «А есть» означает не А в качестве А, но А в качестве существующего; следовательно, глагол есть утверждает не само А, но его существование. Так мы отодвигаем затруднение, но не разрешаем его. Ибо предложение «Сократ есть» выглядит тогда разложимым на два других: «Сократ есть Сократ» (атрибутивное) и «Сократ есть» — то самое нередуциру-емое экзистенциальное предложение, смысл которого мы пытаемся определить.
Смешение двух возможных смыслов глагола есть становится явным, когда эта позиция доводится до своего последнего и, если можно так сказать, обоюдоострого следствия. Ведь если допустить, что есть экзистенциального предложения означает термин — скажем, субъект, — то тем самым имплицитно признаётся, что его функция остается одной и той же как в экзистенциальных, так и в атрибутивных предложениях. Конечно, такой вывод позволяет уподобить все атрибутивные предложения экзистенциальным, что и требовалось доказать; но точно так же он позволяет уподобить экзистенциальные предложения атрибутивным, что аннулирует предыдущее. Чтобы убедиться в этом, достаточно проанализировать один из примеров, приведенных в поддержку данного тезиса. «Категориальное предложение некий человек болен (есть больной), — говорят нам, — имеет тот же смысл, что и экзистенциальное предложение больной человек есть или имеется больной человек» [1081] . Это отнюдь не очевидно! Чтобы выполнить такое преобразование, нужно сперва имплицитно привести к согласию именно те два смысла глагола есть, которые мы хотели разделить. Если такое согласование проведено, успех обеспечен. Но мы не преобразуем одно предложение в другое, равнозначное, а подменим одно предложение другим, где глагол уже не будет иметь тот же смысл, что и в первом, а потому и всё предложение получит другой смысл. Именно так, очевидно, обстоит дело. Если я говорю: «Некий человек есть больной», то употребляю глагол есть в качестве связки нормального атрибутивного суждения, т. е. я никоим образом не утверждаю, что существует больной человек; я только утверждаю, что атрибут больной сказывается о некоем человеке. Но чтобы такая предикация имела смысл, возразят нам, нужно, чтобы некий больной человек существовал. Мы же ответим, что это необходимо не для того, чтобы предикация имела смысл, а для того, чтобы она была истинной. Данное возражение лишь в очередной раз доказывает врожденную двусмысленность глагола быть. Если мы берем глагол в функции связки, то получаем атрибутивное предложение «некоторое А есть В»; но если взять тот же глагол в его экзистенциальной функции, мы получим экзистенциальное предложение «некоторое А В есть», где субъект представляет собой сложный термин — в нашем примере больной человек. Добавим, что такое преобразование даже не является необходимым. Можно сказать вполне корректно логически (хотя, быть может, не грамматически): «некий человек есть больной» в значении: «имеется больной человек»; но то же самое можно сказать вполне корректно — с точки зрения как логики, так и грамматики, — чтобы указать на тот факт, что некий человек страдает от болезни. Формула остается одной и той же: она по-прежнему скрывает в себе два абсолютно разных предложения, из которых одно состоит из субъекта и глагола, а другое — из субъекта, глагола и атрибута.
[1081]
Brentano Fr. Op. cit., p. 218.
Итак, некоторые логики пытались привести все классы атрибутивных предложений к предложениям экзистенциальным [1082] . Может быть, достаточно было бы обсудить одну такую попытку: ведь все они имеют в основе один и тот же принцип, и если окажется, что искомая редукция невозможна в одном случае, ложным будет сам тезис в той всеобщности, которую ему приписывают. Но некоторые из таких попыток позволяют с особенной ясностью различить двусмысленность, скрытую в такого рода процедуре. Для того, чтобы атрибутивное предложение можно было превратить в экзистенциальное, нужно заранее украдкой наделить связку тем экзистенциальным значением, которым она не может обладать, не перестав быть связкой. Именно это происходит, когда, например, атрибутивное предложение «все люди суть смертные» преобразуют в экзистенциальное предложение «бессмертный человек не есть», или «нет бессмертного человека». Каким образом суть общеутвердительного суждения смогло бы породить не есть общеотрицательного суждения? Разве утверждать существование — то же самое, что отрицать его? Но дело в том, что фактически никто не утверждал никакого существования, говоря, что все люди смертны. Здесь классическая логика полностью согласуется с психологическим наблюдением. Утверждая, что «все люди суть смертные», мы не только не говорим (с точки зрения логики), что некоторые люди существуют, но, с психологической точки зрения, вообще не об этом прежде всего думаем. Совершенно верно, что здесь уже угадывается готовое к формулированию экзистенциальное суждение — тем более, что сама природа обсуждаемой проблемы в данном случае необоримо поворачивает мышление к понятию существования. Далее, мы безоговорочно согласимся с тем, что неизбежный в своем роде вопрос об истинности рассматриваемых предложений с необходимостью требует понятия существования. Для того, чтобы атрибутивное предложение «все люди суть смертные» было реальным истинным знанием, нужно, чтобы экзистенциальное предложение «некоторые люди суть» само было истинным реальным знанием. Реальная истинность атрибутивного предложения предполагает существование субъекта; следовательно, такое предложение взывает к экзистенциальному предложению, дополняющему его, но само им не является. Высказывание «кентавр есть фикция» не подразумевает, конечно, существования некоторых кентавров в вещной реальности; но не подразумевает — что бы ни говорили — и того, будто фикция «кентавр» существует в качестве фикции. Чтобы данное предложение было истинным, нужно, чтобы кентавр обладал хотя бы таким призрачным существованием; но само предложение означает не это. Будучи простым атрибутивным суждением, оно гласит, что, согласно имеющемуся определению понятия «кентавр», обозначаемое этим термином есть фикция. Если констатировано существование хотя бы одного черного лебедя, этого довольно, чтобы предложение «все лебеди белы» оказалось ложным; но этого не достаточно, чтобы такое предложение стало экзистенциальным — даже если в пределах известного опыта оно истинно. Предложение «лебеди суть» было и остается истинным; предложение «все лебеди суть белые» сделалось ложным; следовательно, это два разных предложения. Равным образом предложение «некоторые лебеди суть» — экзистенциальное предложение, которое, будучи истинным, наделяет истинностью и атрибутивное предложение «некоторые лебеди суть черные», — но, истинное или ложное, последнее остается атрибутивным. Мы думаем, что планета Марс пригодна для обитания, но не знаем, была ли она когда-нибудь обитаема. Экзистенциальное суждение «Марс есть» не меняет своей природы от того, считаем ли высказывание «Марс есть обитаемый» истинным или ложным. Имеются истинные и ложные экзистенциальные предложения, как имеются истинные и ложные атрибутивные предложения; но независимо от того, истинно оно или ложно, каждое предложение всегда остается тем, что оно есть.
[1082]
Brentano Fr. Op. cit., p. 218.