Избранное: Христианская философия
Шрифт:
Коль скоро атрибутивные предложения не могут быть преобразованы в экзистенциальные, а экзистенциальные предложения — в атрибутивные, приходится признать, что утверждение или отрицание существования есть мыслительный акт, не сводимый к какому-либо другому акту. И поскольку в предложениях, его выражающих, есть не может означать ни предикат, ни субъект, нужно согласиться с тем, что смысл этого несводимого акта целиком заключен в глаголе «есть». Итак, перед нами стоит крайне сложная (как можно предвидеть заранее) задача: истолковать термин, который непосредственно не означает никакого понятия. Чтобы ориентироваться в проблеме, мы не располагаем ничем, кроме тех самых смешений, которые делают очевидными затруднения логиков. Но, может быть, эти смешения имеют смысл? Их общий исток — двусмысленность глагола быть. К несчастью, более чем очевидно, что в настоящий момент двусмысленности не избежать. Но вовсе не факт, что она в самом деле имеет изначальный характер. Ведь философствовать возможно только на определенном языке, и структура используемого языка глубоко влияет на саму постановку философских проблем. Во всей нашей дискуссии доминирует прежде всего один грамматический факт. Он заключается в том, что в языках, на которых писали интерпретаторы классической логики, атрибутивное суждение непременно требует связки, и такой связкой служит именно глагол есть. Для нас нет ничего естественнее, и в логических трактатах дело обстоит таким образом, как если бы атрибутивная функция глагола быть была его нормальной функцией, а тот случай, когда он обозначает существование, должен быть указан
Итак, мы должны теперь сосредоточиться на функции глагола быть в языке, и прежде всего на том, что вообще учат об этом глаголе грамматики. Оказывается, что между самими грамматиками нет согласия: одни склонны интерпретировать грамматические явления с точки зрения логики; другие, напротив, стараются держаться как можно ближе к узусу языка, чтобы иметь возможность его описывать и анализировать. Однако и те, и другие могут нас кое-чему научить; а поскольку уже сами их разногласия поучительны, мы последовательно рассмотрим две грамматические теории глагола, типичные для названных двух подходов к фактам грамматики.
Если мы хотим взять типичный пример грамматической теории глагола, вдохновленной принципами классической логики, то не найдем ничего показательнее «Общей грамматики» Ланселота, которая в неизмененном виде (значимый факт!) вошла в «Логику Пор-Рояля». Доктрина Пор-Рояля проста. Она резюмируется в следующей формуле: глагол есть «слово, главное употребление которого состоит в том, чтобы обозначать утверждение». Мы говорим: главное употребление, потому что, помимо главного, глагол имеет еще и множество второстепенных — скажем, обозначает время или субъект. Например, если я говорю: coenasti (ты пообедал. — лат.), то даю понять, что пообедал ты, и сделал это в прошлом. Но речь идет лишь о дополнительных функциях глагола, вовсе не обязательно с ним связанных. Часто он существует и без них. Но глагол никогда не встречается в отрыве от соответствующего утверждения, и само отрицание (если оно его сопровождает) есть лишь перевернутое утверждение. Нам говорят, что дополнительные co-значения глагола помешали даже самым способным грамматикам ясно увидеть его природу. И прежде всего их ввело в заблуждение огромное количество глаголов, которые во всех языках означают определенный предикат и одновременно его утверждение, т. е. сложилось мнение, будто главная функция глаголов — означать то, на что указывают понятия различных предикатов, имплицированных в этих глаголах. Например, если я говорю: vivo, sedeo (я живу, я сижу), то на первый взгляд кажется, что главная функция этих глаголов — обозначать, что я существую в живом состоянии или в сидячем положении. Но это вовсе не так! Ведь «я живу» разлагается на «я есмь живущий», как и «я сижу» означает «я есмь сидящий». Оба глагола выполняют одну и ту же функцию: утверждают некий предикат. Именно в этом и заключается их основная роль, как глаголов. Тот факт, что приведенные два глагола в то же время соозначают разные утверждения, объясняется просто тем, что в языковом употреблении с ними вполне акцидентальным образом ассоциируются разные предикаты.
Невозможно полнее свести существенную функцию глагола к логической функции предикации. Именно так сам Ланселот интерпретирует свое учение: «Согласно этой идее, можно сказать, что сам по себе глагол не должен был бы иметь другого употребления, кроме как обозначать выполняемое нами в уме связывание двух терминов предложения». Вот это «не должен был бы» многое говорит о той цели, которую преследует подобная общая грамматика. Если бы языки были хорошо устроены, они строились бы в точном соответствии с логикой; а поскольку в логике глагол по существу означает утверждение, он и в языке не должен был бы нагружаться дополнительными значениями, затемняющими его истинную природу. Быть может, фразы были бы длиннее: ведь именно для быстроты речи были созданы глаголы, означающие утверждение вообще и одновременно то, что утверждается в частности, — но, став длиннее, они стали бы и яснее. И прежде всего они стали бы проще. Так как основная функция глагола — утверждать, а утверждение остается одним и тем же, что бы ни утверждалось, то одного глагола было бы достаточно для любого утверждения. И у нас есть такой глагол. Единственный глагол, сохранивший эту собственную функцию, — глагол быть, именуемый глаголом-существительным (verbe substantij). Правда, он не во всех формах предстает в такой простоте, сохранив ее лишь в третьем лице настоящего времени: есть, когда используется в качестве связки утвердительного предложения. Но этого достаточно, чтобы увидеть, в чем заключается основная функция глагола: ведь если бы языковое употребление позволяло, глагол есть освободил бы нас от всех прочих глаголов. Тогда язык состоял бы из одного-единственного глагола и любого числа предикатов. Глаголы вроде vivo, sedeo и бесчисленное множество им подобных стали бы не нужны; мы говорили бы: Je suis vivant (я есмь живущий), как говорим: Je suis assis (я сел, т. е. я есмь сидящий), и так же во всех остальных случаях [1083] .
[1083]
Lancelot. Grammaire generale, eh. XIII; или Logique de Port-Royal, II partie, eh. 2.
Если взять этот тезис в самом его существе, окажется, что он утверждает глагол есть в качестве единственного глагола, реально присутствующего в языке, и что этот глагол по своей сути есть связка. Поэтому неудивительно, что в логике, основанной на грамматике, пропитанной этой самой логикой до основания, фактически нет места экзистенциальным суждениям. Правда, «Логика Пор-Рояля» признаёт их присутствие среди внешне различных предложений — но признаёт лишь для того, чтобы тут же устранить, сведя их к общему классу атрибутивных суждений. Что касается всех остальных глаголов, люди добиваются краткости речи, создавая слова, означающие одновременно утверждение и то, что утверждается; и только глагол-существительное избежал подобной участи. Следовало бы задать вопрос: почему? Но вместо этого вопрос просто устраняется. В суждениях такого рода подразумевается предикат: нам говорят, что «Бог существует» означает «Бог есть существующий», подобно тому как «я есмь» означает «я есмь некоторое сущее», или «я есмь нечто» [1084] . По сути говоря, «я мыслю, следовательно, существую» означает просто: «я есмь мыслящий, следовательно, я есмь существующий».
[1084]
Logique de Port-Royal, II partie, ch. 3.
Именно здесь корень проблемы. Когда я говорю: Je suis (Я есмь), разве я хочу сказать: Je suis un etre (Я есмь сущее)? Замена etant на etre ничего не даст, потому что в грамматике, где причастие является именем (а оно должно быть именем, чтобы служить атрибутом), термины etant (существующее; причастие) и etre (сущее; во франц. яз. — субстантивированный инфинитив. — Перев.) взаимозаменяемы. Но достаточно грамматике хотя бы слегка отойти от логики, как сомнения на этот счет оправдываются. Единственный корректный способ преобразовать je suis в атрибутивное предложение — это написать его в форме je suis un etre. Ho отсюда еще не следует ни тождество смысла обоих предложений, ни, соответственно, их фактическое единство. По-видимому, это заметил Боссюэ. Составляя учебник логики для дофина Франции, он решил, что лучшая модель для подражания — «Логика Пор-Рояля»; но этот мастер слова был, конечно, чувствительнее к нюансам языка, чем Ланселот и Арно. И вот он задался вопросом: каков смысл глагола есть в предложениях, где за ним не следует эксплицированный предикат?
Логик школы Пор-Рояля, Боссюэ находился в максимально неблагоприятном положении для разрешения этой проблемы. С одной стороны, он знал, что объект понятия никогда не есть существование того, что обозначает термин, потому
[1085]
Bossuet. Logique, livre I, ch. 39.
[1086]
Bossuet. Ibid.
Это хитроумное решение прежде всего предполагает, что некоторое простое понятие, сравнимое по природе с понятием роза, отвечает словам быть в настоящем. Но мы должны здесь различать два термина — быть и в настоящем, причем последний представляет собой то же самое, что и более сложный термин в настоящем времени. Но примем его за простой термин. Достаточно ли присоединить его к понятию быть, чтобы помыслить, что наши розы существуют? Очевидно, нет. Понятие «бытия вообще» не меняет своей природы от того, что мы определяем его понятием «настоящего времени вообще». Я могу отвлеченно мыслить прошлые, настоящие или будущие розы, имея в уме лишь возможные розы в прошлом, настоящем или будущем. Правда, высказывание «розы суть в настоящем» действительно утверждает актуальное существование; но это происходит не потому, что в нем присутствует понятие настоящего времени, которое ничего не добавляет к глаголу. Остается предположить, что это происходит потому, что высказывание заключает в себе глагол суть. И его достаточно. Не настоящее подразумевает существование, а существование подразумевает настоящее — причем настолько, что оно, можно сказать, и есть настоящее. Поэтому нет такой идеи, которая добавлялась бы к глаголу быть и тем самым превращала его в обозначение существования: он сам по себе обозначает существование, причем с полным правом.
Но, может быть, ситуация предстанет под совершенно другим углом зрения, если обратиться к грамматике не логиков, а чистых грамматистов узуса? Скажем сразу: мы не много выиграем, ибо они сами признают себя в затруднении. «Теория глагола, — говорит один из них, ближайший к нам по времени, — есть то, что больше всего затрудняло всех грамматиков древности и Нового времени; и она же есть, надо признать, то, что в наибольшей степени изобилует неправильностями, исключениями, аномалиями и вообще всякого рода затруднениями» [1087] . Это так — и тем более имеет смысл к ним обращаться: ведь затруднения, которые испытывает этого рода грамматика, прежде всего связаны с ее непрестанными усилиями смоделировать себя соответственно сложности языковых явлений, вместо того чтобы упрощать их, насильно подчиняя законам логики. К тому же здесь эта грамматика в очередной раз подтверждает свою стабильность, чего никак нельзя было ожидать вначале. Если обратиться к одной из классических дефиниций глагола — дефиниции Присциана, то собственной функцией этой части речи окажется обозначение действия и претерпевания вместе с характеристиками времени и наклонения: Verbum est pars orationis cum temporibus et modis, sine casu, agendi velpatiendi significativum (Глагол есть часть речи, обладающая признаками времен и наклонений и не обладающая признаком падежа, обозначающая действие или претерпевание» [1088] . Сотни раз повторенная грамматиками узуса, эта дефиниция и сегодня до некоторой степени остается в силе. Она оставила заметный след даже на той грамматике, которая провозглашает своим основанием новую теорию языка и автор которой начал с того, что сказал «прощай» Присциану [1089] .
[1087]
Brunot F. La pensee et le langage. Methode, principes et plan d'un theorie nouvelle du langage appliquee au Francais. Paris, Masson, 1922, p. XVIII–XIX. Cp. p. 898, последний параграф книги.
[1088]
Priscien. Institutiones grammaticae, lib. Vili, I, 1, ed. M. Herz, Leipzig, Teubner, 1865; B. I, S. 369.
[1089]
Brunot F., Op. cit., p. XIX, note 1.
Одна из задач языка, говорит этот новый грамматик, — «выражать действия и состояния» [1090] . Действие и состояние могут быть выражены именем, когда их нужно просто назвать или представить; но когда нужно высказать действие, т. е. выразить его как таковое, «глагол остается преимущественной формой. Как было справедливо замечено, он выражает действие во времени и наклонении» [1091] . И кто же это заметил, как не Присциан? Конечно, кое-какие перемены здесь видны. Нас открыто просят не считать вслед за старой грамматикой «частей речи», будто один лишь глагол обладает привилегией выражать действие во времени и наклонении. Нас заверяют, что высказывание «Вперед!» есть императив, который, однако, не является глаголом. Здесь многое можно было бы сказать; но предоставим грамматикам решать этот вопрос. Для нас в первую очередь важно то, что, старое или новое, остается истинным в любом случае: специфический характер означивающей функции, которая приписывается здесь глаголу. Если это и не прощание с Присцианом, то, по крайней мере, прощание с Аристотелем. Ибо хотя Аристотель при случае признавал эти грамматические признаки глагола, логический уклон его мышления не позволил ему увидеть их последние импликации. Аристотелю совершенно неведома эта особая характеристика глагола — служить знаком выполненного действия, — которую, напротив, выявляет анализ грамматического узуса. Для Аристотеля глаголы суть имена, означающие не выполненные действия или возникшие вследствие них состояния, а понятия, соответсвующие таким действиям и определяющие их природу. Иначе говоря, они суть, как сказали бы сегодня, «имена действия» [nomina actionis]. Так, высказывание «он отправляется» означает для Аристотеля не акт выхода в путь, но «отправление», как и «он выходит» означает не сам акт покидания места, где некто находился, но «выхождение». Здесь перед нами грамматика логика, который заблуждается, и грамматиста, который прав. Глагол становится именем только тогда, когда за ним не признают его собственной функции в языке; а эта функция в том и состоит, чтобы обозначать действие во времени и наклонении.
[1090]
Op. cit., p. 203.
[1091]
Op. cit., p. 210.