Избранное (сборник)
Шрифт:
– Да-да-да-да. Ну-ну-ну-ну и что, и что, и что?..
– Ну, ничего. Там я живу.
– И все, и все, и все?
– Раз-раз-раз… Внимание! Дамский танец. Женщины, подымите уже все свое и понесите навстречу мужчинам – они хотят танцевать. У нас такие инертные дамы, что просто теряешься. Дамский танец.
– Будешь инертной… Что я вижу? Работу и кошелки… Кошелки и работу. Газ с перебоями, вода с перебоями, только они болеют без перебоев. Будешь тут инертной. Хотя я стараюсь – в театр, я стараюсь – в кино…
– Да.
– У нее все дети такие.
– Да.
– Все музыкальные.
– Да.
– Она
– Да.
– Ребенок с одного годика уже бьет ножкой в такт.
– Да.
– Доктор, я вам говорю, что это что-то страшное… Сколько мне, ну от силы шестьдесят пять. Ну максимум. И такой склероз. Я уже стоял в очереди к зубному врачу и вспомнил, что забыл дома зубы. Я сразу пошел к психиатру.
– Сема, не кружитесь, вы же провалялись полгода. У него был инфаркт. Ей плевать, ей лишь бы давай. Сема, вы опять хотите в постель? Кто я ему? Я ему никто. Я ему соседка во дворе. Сема, сядьте.
– Раз-раз… Внимание! С вами прощаются Каменские, им завтра на работу, они дежурят в депо.
– Я хотел сказать… А где жених? А почему ты здесь? Бери невесту.
– Идем уже. Ты хочешь что-то ляпнуть. Ты уже сегодня получишь…
– Рая, я чувствую себя хорошо. Я хотел пожелать новобрачным большого внутреннего счастья и длинной дороги в казенный дом… То есть в кооперативный дом… Ха-ха-ха…
– Ой, надо идти. Гришенька уже хочет спать. Он сегодня хорошо выступал. Да, Гришенька? Как домой добраться?
– Что, не знаете? Дежурит автобус. Он развозит всех по домам.
– Тогда пошли. Гришенька, проснись, мамочка. Мы уже едем, автобус нас ждет. Он устал, бедняжка. Для ребенка четырех лет это все-таки нагрузка. Идем, идем… Вот уже многие идут… Сема… Сема… Будьте здоровы и счастливы…
– Остановите здесь, пожалуйста.
– А платить?
– Как? Разве не оплачено?
– Уже третья семья выскакивает. Я монтировкой пересчитаю всех… Оплачено… Оплачено…
– Тс-с, тихо! Мы оплатим.
– Оплачено… Оплачено…
– А, в гостях хорошо, а дома лучше…
– Я хочу подышать, открой форточку.
– Сколько я тебе говорю, не пей. Ты же больше двух рюмок не можешь.
– Ой, мне нехорошо. Я пойду в садик.
– Куда ты пойдешь в четыре часа ночи? Я открою окно…
– Я пойду в садик.
– Зачем ты пил? Ты смотришь на Борю, он здоровый, а ты в закрытом помещении, зачем ты пил?
– Хрррр…
– Ой…
– Хрррр…
– Ой…
– Хрррр…
– Ой…
– Как он завтра встанет?
– Хрррррр…
– Два часа ему осталось…
– Хррррр…
– Я уже не буду спать.
– Хрррр…
– Как он храпит! Он раньше так не храпел.
– Хррррр…
– Уже тридцать лет, и никогда он так не храпел. Бедный мой, бедный…
К морю
Я обнимаю вас, мои смеющиеся от моих слов, мои подхватывающие мои мысли, мои сочувствующие мне. И пойдем втроем, обнявшись, побредем втроем по улице, оставим четвертого стоять в задумчивости, оставим пятого жить в Алма-Ате, оставим шестого работать не по призванию и пойдем по Пушкинской с выходом на бульвар, к Черному морю. Пойдем весело и мужественно, ибо все равно идем мужественно – такой у нас
Мы пойдем по Пушкинской прежде всего как мужчины, потому что – да, – потому что нас любят женщины, любили и любят. Мы несем на себе их руки и губы, мы живем под такой охраной. Мы идем легко и весело, и у нас не одна, а две матери. И старая сменится молодой, потому что нас любят женщины, а они знают толк.
Мы идем уверенно, потому что у нас есть дело, с благодарностью или без нее, с ответной любовью или без нее, но – наше, вечное. Им занимались все, кто не умер, – говорить по своим возможностям, что плохо, что хорошо. Потому что, когда не знаешь, что хорошо, не поймешь, что плохо. И бог с ним, с наказанием мерзости, но – отличить ее от порядочности, а это всего трудней, ибо так в этом ведре намешано. Такой сейчас большой и мужественный лизоблюд, такое волевое лицо у карьериста… И симпатичная женщина вздрагивает от слова «национальность» даже без подробностей.
Мы пойдем легко по Пушкинской, потому что нас знают и любят, потому что люди останавливаются, увидя нас троих, и улыбаются. Это зыбкая любовь масс. Это быстротечно, как мода. Мода быстротечна, но Кристиан Диор живет. И у нас в запасе есть огромный мир на самый крайний случай – наш внутренний мир.
Три внутренних мира, обнявшись, идут по Пушкинской к морю. К морю, которое, как небо и как воздух, не подчинено никому, которое расходится от наших глаз вширь, непокоренное, свободное. И не скажешь о нем: «Родная земля». Оно уходит от тебя к другим, от них – к третьим. И так вдруг вздыбится и трахнет по любому берегу, что попробуй не уважать.
Мы идем к морю, и наша жизнь здесь ни при чем. Она может кончиться в любой момент. Она здесь ни при чем, когда нас трое, когда такое дело и когда мы верим себе.
Сбитень варим
Сбитень варим у себя. Соседка снизу прибежала.
– Что вы здесь делаете?
– Сбитень варим «Встань, трава». Старинный русский напиток. Вода, сто граммов сухого вина, мед и варится. Как только закипит, вливаем водку и гасим. Пить теплым!
Соседка прекратила кричать, присутствовала. Сосед присутствовал. Дальние соседи пришли.
– Что делаете? Почему тишина?
– Сбитень варим. «Встань, трава» – старинный русский напиток. Мед, водка, пить теплым.
Соседи присутствовали. Весь двор затих. Участковый явился.
– Почему подозрительно?
– Сбитень варим, старинный русский напиток «Встань, трава. Светлеют горы». Пьем теплым.
Участковый побежал переоделся… Выпили сбитню теплого… Посидели… Разошелся двор. Зашумел. До поздней ночи свет. Люди во дворе. Кто по году не разговаривал, помирились. Дерево облезлое полили. Стол под ним. Ворота закрыли. Окна открыли. Танцы пошли. Любовь пошла. А глаза вслед добрые. Каждый ключик сует – идите ко мне. Посидите у меня.