Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Митя пробрался к высокой кровати и сел. Он ждал, что Оля зажжет лампу, но Оля забыла об этом; она постояла возле щели в стене, потом тоже присела на кровать. Все можно забыть, когда она так прикоснулась плечом к его плечу. Он осторожно обнял ее, поцеловал в плечо и засмеялся.
— Что тебе смешно? — прошептала Оля.
— Собственную куртку поцеловал.
— Не надо. Пожалуйста, не надо.
Во дворе мальчишки играли в биту. Муж Глаши, когда они проходили в сарай, проводил их взглядом; он возился с ящиками из-под оконного стекла, выгребал из них стружку, кидал ее в огонь костра, а подросток в фуражке с лаковым козырьком рубил
Глашин муж ничего им не сказал во дворе. Но Митя почувствовал, как он проводил их взглядом, как бы отметил зарубкой, куда они пошли.
— Нянька вчера несла какую-то несусветную чушь. Будто бы Глаша может тебя на лето в ларек устроить. Это правда? — спросил Митя. — Нет, это неправда?
— Я не знаю, что будет дальше.
— А я знаю. Ты будешь жить у нас. Ты будешь учиться, ты кончишь школу, все будет так, как надо! Мы сейчас же пойдем домой. Там отец. У тебя не может быть другого дома. И мама так же решила бы.
— Я не пойду. И ты не уходи. Погоди.
В темноте нельзя было ничего разобрать, только белело полотенце на спинке кровати. Митя прилег поперек кровати, и его голова коснулась домотканой дорожки. Он провел по ней рукой. В комнате Веры Николаевны она висела в углу за этажеркой с книгами. Хороша ее разноцветная пестрота: красные, черные, желтые, голубые, серые полоски.
— Это мамина дорожка? Не разберешь.
Оля поняла, о чем говорит Митя:
— Да, в темноте слилось. Не видно.
— Я не буду сейчас тебя уговаривать, только ты обижаешь меня, Оля.
Она молчала.
— И тетю обижаешь. Ни за что ни про что.
Когда он говорил так о тете, он не сомневался, что говорит правду. В его сознании утреннее приглашение тети заниматься у них само собой переработалось в приглашение Ольги жить в их семье.
— Не надо выдумывать, Митя. Тетя знает: со мной жить — не подарок, — сказала Оля. — Это с мамой можно мне было. Я сегодня ночью долго думала.
— Я тоже! Прости, что я вчера говорил глупости.
— Какие?
— О Леваневском.
— Но разве это глупо, что ты сказал?
Теперь пришел ее черед возражать ему. Из всех слов ободрения, услышанных ею, нужнее всего оказалось напоминание о Леваневском. Ну как, каким непонятным способом дало оно росток в ее душе! Когда она сегодня ночью лежала рядом с нянькой, боясь шелохнуться, вдруг вспомнились ей обледеневшая веранда, и Митин рассказ о Веточке Рословой, и обещание лета; все это детское, наивное смешалось с грозным представлением о летчиках, бредущих в полярной пустыне к жизни, к людям. И вдруг в полной тьме сарая, в полной тишине спящего двора Оля впервые подумала: «Ну и пусть трудно — все-таки жить!»
— Митя, помни о лете, — сказала Оля.
— Вот за это спасибо. Значит, ты не забыла?
— Что ты!.. Будем летом вместе. Я-то помню.
Было тихо. И только звук топора. Он тоже напоминал веранду на зимней даче. Так вот какие бывают перемены в жизни!
В дверях послышалось нянькино кряхтящее дыхание. Она шла на покой, не догадываясь, что здесь, в сарае, в темноте, идет важный, самый важный для Оли, какой только может быть в жизни, разговор.
— Ну, теперь иди, — шепнула Оля.
Поскучнел
Марья Сергеевна смолоду была нехороша собой. Не настолько, чтобы личная жизнь была заказана, но как раз настолько, чтобы не нравиться себе и со всей непримиримостью юношеских требований к жизни отказаться от попыток искать свое женское счастье. Много читавшая, любившая книги, всем жаром души ненавидела она в юности княжну Марью Болконскую. «Эта нищенка, — писала она в дневнике, — готова принять любое подаяние. О, не меньше, чем Николая Ростова, она обожала бы и наглого Анатоля Курагина, если бы тот согласился взять ее в жены! Впрочем, один от другого не так далеко ушел, как казалось Толстому». Самой же ей при этом казалось, что она похожа лицом и неуклюжестью на княжну Марью, и ее ужасало предположение, что когда-нибудь по-нищенски примет подаяние — станет чьей-то женой.
Рядом с Машей в семье земского врача росла младшая сестра, Катя. Она была из тех женщин, которых называют очаровательными. Миловидная, не замечавшая своей миловидности, одаренная жадным интересом к людям, уверенная, что рано или поздно все в жизни устроится без ненужных усилий, она нравилась одинаково и мужчинам, и женщинам, и детям. Гибкость Кати, ее умение увлечься чужими интересами люди принимали за глубину, такт — за доброту, самоуверенность — за бесстрашие. Маша все хорошо понимала. Зато, когда Катя вышла за Егора Петровича, Егорушку, скромного, мужиковатого по внешности, только что окончившего юридический факультет и работавшего судьей в соседнем селе, все посчитали это легкомыслием, и только одна Маша оценила безошибочный выбор сестры. Много ночей проплакала втихомолку: ведь это был ее собственный, Машин выбор. Катя весело отняла у нее неуклюжего знакомого, понравившегося Маше с первого же дня — и, пожалуй, недостатками больше, чем достоинствами.
Прошло много лет, все утряслось. А недостатки и достоинства, смешавшиеся в характере Бородина, остались в глазах Марьи Сергеевны те же, только с годами, пожалуй, ей стало труднее различать, где недостатки, где достоинства.
Егор Петрович работал в сельских местностях, в маленьких городах и, как говорится, не сделал карьеры. И Катя-то умерла в глуши, в распутицу, из-за отсутствия нужных медикаментов. А был он хотя и беспечный в быту, а принципиальный в главном; был он способный человек, даже талантливый, как думалось Марье Сергеевне. Больше всего она презирала позерство. А Егор Бородин начисто лишен хотя бы признаков напускного. Это передалось Мите, который, по мнению тети Маши, тоже не скрывал о себе ничего дурного и не показывал себя лучше, чем есть.