Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Молодежь повалила из дверей горкома. Митя пошел навстречу, смешался с толпой. Оля задержалась на ступеньках. По внешнему виду она была совершенно спокойна; в руках ее был комсомольский билет, и она разглядывала его как будто даже с беспечным видом.
— «Ольга Владимировна», — вслух прочитала она и, обращаясь к Мите, добавила: — Хорошее у меня имя-отчество, правда, Митя?
По-прежнему не глядя на нее, Митя спросил:
— Ну что? Куда тебя определили?
— Потом расскажу. — Если б Оля сумела проглотить комочек в горле, она бы сказала Мите, что вопрос его глупый.
— Где Рослова?
Оля не знала. Он крикнул Гриньке:
— Гринька! Где Рослова, не видел ее?
Гринька тоже не знал. Кажется, она у первого секретаря. Митя догнал Олю, пошел рядом с нею; шли молча и быстро. Ребята, вышедшие из горкома, остались далеко позади, когда Ольга замедлила шаги.
— Меня назначили в лагерь строителей, там смена через две недели, но я отказалась, — сказала она лениво.
— Это сделал Мячкин, — убежденно сказал Митя.
Оля махнула рукой.
— Что ты говоришь! Это Антонида Ивановна! Это она позвонила! Сама, сама! Белкин и не скрыл даже! Понимаешь, теперь, когда нет мамы, она может говорить все, что хочет, все, что взбредет в голову! Я сказала вчера Антониде Ивановне, что мы едем вместе, она тотчас позвонила Белкину. Ну, что же это такое, Митя?
— Как ты можешь падать духом! — проговорил Митя.
Оля шла молча.
— Ты не сердись, что я пристаю…
— Приставай, пожалуйста, — тоненько проговорила Оля. — Я ведь не маленькая. Не кругом стриженная. — Она улыбнулась, вспомнив нянькино выражение.
— Так вот зачем вызывала Антонида Ивановна…
— Ах, Митя, какая же это подлость!
Он молчал.
— Знаешь, мы представляем себе жизнь чересчур розовато, — заговорил он минуту спустя. — Да, чересчур! Никто нас толкнуть не смеет или словом обидеть! Все такие должны быть с нами обходительные, предупредительные.
Он говорил не то, что чувствовал, и сам не верил себе. Сердце подсказывало ему совсем другое: «Эх, какие же есть еще маленькие, злые людишки!» — но так хотелось ему приободрить павшую духом Олю, что, даже не веря себе, он вслух осуждал свою обиду. Он оглянулся на нее — досадливое, слушающее выражение усталого лица, глаза не смотрят, а слушают.
— Ты знаешь, говори лучше не так торжественно, — сказала она, когда он обескураженно замолчал. — А то хлеб у дикторов отбиваешь. У тех, которые на радио.
Он вспыхнул, но ничего не сказал. Так они шли несколько кварталов, не замечая, где идут, не зная куда, не видя никого вокруг. Он провел рукой по ее волосам, снизу вверх.
— Эх ты, не кругом стриженная!
Они остановились.
— Солнце садится в тучи, завтра будет дождь, — отчужденно сказала Оля и добавила в том же тоне: — Тебе это освещение не идет, Митя.
— Тебе тоже, — нехотя ответил Митя.
Куда они забрели? Знакомое место! Среди подслеповатых хат старого села, на некошеной желтеющей поляне, трамвайное кольцо. Кондукторша в синем костюме, с сумкой на боку не спеша направлялась из диспетчерской будки к вагону, пощипывая булку.
Точильщик в холщовом пыльном фартуке, со станком на плече прошел наискось по траве, протяжно пропел, глядя на Митю и Олю:
— Точить надо-о… Точить но-о-жи, но-о-ожницы…
— Не надо. Порежемся, — сказал Митя.
Глава пятая
Вечером за притворенной дверью Оля объяснялась с тетей. Митя слышал, как Оля говорила: «…но ведь она ханжа, ханжа!» — и тетино успокоительное бормотанье. Раз его не зовут, он не стал вмешиваться. Но было очень обидно, что Оля так от него обособилась. Он этого не заслужил.
А утром и того хуже. Дождь. И настроение под стать.
Он пришел с рынка вымокший, снял с плеч мокрый рюкзак, крикнул:
— Баклажаны появились, тетя! — и заглянул в рисовальный альбом, лежавший на столе перед Олей.
Ничего нового, она набрасывала женские головки. Все лица хорошенькие и похожи на ее собственное. Он давно заметил, что она придает некоторое значение своим прелестным бровям; по крайней мере, рисовать начинает всегда с бровей и глаз — на остальное может не хватить терпения.
Прежде она, подняв голову, молча улыбнулась бы, что означало: «Отойди, не отсвечивай». Сейчас просто не заметила его.
— С добрым утром, Наперсток!
Она ответила с оскорбительной небрежностью:
— А, это ты!
С детства Митя ненавидел дожди, туманы, слякоть и лишь удивлялся тому, как это уютно выглядит под пером писателей или в кино: мокрые диккенсовские зонты, фонари в водяном ореоле, блестящие кинематографические лужи под фонарями. В жизни все это куда безотраднее и называется скучным тетиным словом «мокропогодица»: на балконе точно взвод лягушек чмокает, по железным карнизам пшено пересыпают, и за каждым окном какая-то ведьма поджаривает котлеты.
Тетя попросила Олю купить нафталину.
Спустя минуту кинулся в дверь и Митя: «Пробегусь до аптеки — тяпа забыла зонтик». С зонтиком под мышкой он стоял, не дойдя до аптеки, читал газету, выставленную в витрине. Кривые струйки бежали по стеклу, но не они мешали читать и понимать: мешало вчерашнее, вспоминалось то мячкинское: «Это у них не любовь, а дружба», то белкинская шутка: «Звезды вам дороже грешной земли», то его собственное, как ему теперь казалось, постыдное словечко «сдержанный». Одна заметка все-таки привлекла его внимание. Всесоюзная спартакиада учащихся — целая цепь отборочных соревнований в областях, республиках: отдельно — по плаванию в Воронеже, по гимнастике в Калуге, а в заключение — Ленинград в августе. И могут принять участие выпускники десятых классов. Коллоквиум — чуть ли не прямо на соревнованиях. Во всяком случае, учтут. Он даже задохнулся. Так вот же выход! Они с Олей поедут на спартакиаду! Будут вместе готовиться, вместе в поезде, в чужом городе. Это не хуже лагеря. Во всяком случае, никто их не посмеет разлучить.
Оля вышла из аптеки, прижав пакеты к груди всеми десятью пальцами. Увидела Митю с зонтиком — не улыбнулась. Что ж, наверно, тетя обеспокоена: надо спасать нафталин от дождя. Он не стал спорить, раскрыл зонтик над ее головой и, сунув под него и свою мокрую голову, весь обратный путь рассказывал ей о том, что вычитал из газеты, пока она не взмолилась:
— Как ты можешь о какой-то спартакиаде, когда мне сейчас…
И слезы в горле. И все лишь для того, чтобы Митя почувствовал себя грубияном и дубиной.