Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Знаешь, Оля! Плевать на все, что говорят! Я так думаю! — Для убедительности он даже выставил голову под дождь.
— А я так не думаю.
— Знаешь, Оля! Я скажу просто. Пусть они считают как хотят, а мы будем жить по-своему. Гордость где, Наперсток? Мы сегодня же пойдем в спортивную школу, мы не были там два месяца.
— Иди, конечно.
— А ты?
— Мне не хочется. — Она наконец взглянула на него по-человечески. — Ты пойди сначала один, а там посмотрим.
И она действительно осталась дома.
А Митю, стоило ему показаться в спортивной школе, закружил вихрь новостей. Оказывается, дело только начинается. В Калугу ехать дней через десять. Его и Олю охотно примут в сборную команду — пусть начинают тренировки. Яша Казачок, стоявший неподалеку, слышал Митин разговор с директором школы. Слышал и промолчал, — значит, не спорит. Митя решил тотчас рассказать Оле. Куда там! Он всем был нужен: и директору, и тренерам, и старенькой аккомпаниаторше, которая вечером потребовала, чтобы кто-нибудь проводил ее до автобусной остановки, — и что ж, пришлось Мите. В тот день он ездил к «юным динамовцам» просить взаймы на время тренировок бамбуковый шест, отвоевал в гороно ключ от спортивного зала в одной из левобережных школ, хлопотал насчет баскетбольных ботинок для мальчиков, потому что резиновые тапочки «летят за три занятия».
Он ездил в горкомовском «пикапе» и к вечеру подружился со своим спутником, замечательным человеком — Виктором Самойловым. Это был заведующий военно-физкультурным отделом горкома комсомола, ответственный по комсомольской линии за подготовку учащихся к спартакиаде. Вместе побывали в спортклубе «Спартак», в ДСО «Медик». Конечно, не все же время сидеть в канцеляриях. На чужих стадионах, пока им выписывали накладные, они не теряли драгоценных минут и, не глядя на дождь, упражнялись на снарядах. Ни словом не обмолвившись о вчерашнем эпизоде в горкоме, Митя все же спросил Виктора между прочим, что он думает о Белкине. И по тому, как Виктор выразительно поглядел на Митю смеющимися глазами, Митя понял, что не он один думает так о Белкине. Стало легче на душе.
— А ты что — вожатый, что с Белкиным имеешь дело?
— Думал в лагерь, да ну его к черту…
— Кого?
— Белкина! — Митя засмеялся. — Разве это человек!
— Не человек, так, людына, — возразил Виктор и добавил: — Давай лучше победим всех в Калуге, а потом в Ленинград.
В чужой душевой, на чужом стадионе, уже обтираясь трусиками (за неимением полотенца), Митя откровенно любовался Самойловым. Опустив голову, расставив красивые ноги спортсмена, Виктор становился под водяной веер, как боксер под накидываемый ему на плечи халат. Рыжий, веснушчатый Виктор успел до того загореть, что мускулы на его руках и плечах казались обнаженными, точно на анатомической модели, как будто и кожи на нем никакой нет, и на всей его медно-красной фигуре играли тысячи капель.
В отличном состоянии Митя возвращался вечером домой. Столько событий, что все вчерашние впечатления выветрились сами собой. «Подумаешь, Белкин — судья жизни!»
Встреча произошла на лестничной площадке. У открытой двери квартиры стояла Оля. Не дожидалась его, как можно было подумать, — просто выходила из квартиры.
— Оля, какие новости! — закричал Митя с нижней площадки. — Едем в Калугу! Еще не поздно!
Она подождала, пока он, прыгая через две ступеньки, взбежал по лестнице, и сказала ледяным голосом:
— Я проверяю себя. Знаешь, я перестаю бояться одиночества.
— Ум за разум зашел? — простодушно-грубо спросил он, как всякий близкий, имеющий право одернуть, если слышит глупости.
Оля промолчала. Ему сразу стало нестерпимо жалко ее.
— Я сказал по-товарищески. Не хочешь — не надо. Только зачем же так неискренне.
Она прошла в незатворенную дверь. Так, с зонтиком в руке, села в тетино кресло.
Митя сел за тетин стол, на большом расстоянии от Оли. Она заметила, как он написал что-то на промокашке наискось, но не догадалась, что это он просто расписался от волнения.
— Оля, у нас этого никогда не было. Оля, разве это мы с тобой?
Никакого ответа.
— Больное самолюбие, вот что, — продолжал Митя. — Каждый вздорный факт раздуваешь. Чего бы не заметила раньше, а теперь все в страшную обиду. Так нельзя! Я стараюсь рассеять, а ты накапливаешь. Что это? Мы перестали понимать друг друга? Так нельзя!
Ему хотелось убедить ее. Взять за плечи и ласково толкнуть в ту сторону, куда надо идти.
— Пусть тетя расскажет тебе, что говорила ей Антонида Ивановна, — сказала Оля, когда он выговорился.
— Она ее вызывала?
— Она сама была здесь.
— И ты знаешь, что она говорила?
— Я отлично представляю. Как глупо, как смешно!
— Но ведь сама же говоришь, что смешно.
— Смешно? Ах, Митя, мне даже на людей смотреть противно!
Молчание. Счетчик в прихожей мирно раскручивал свои пружинки.
— Подумаешь, «цепная реакция» сплетни. Зачем ты собираешь в душе весь этот вздор?
— Пусть меня исключат из школы.
— Из-за ничтожных обид.
— Если все, что было между нами, по-твоему, ничтожно, тогда они правы. Ах, какие они… — с усилием выговорила Оля.
— Они такие, а есть и другие, — упрямо возразил Митя.
— А других нет!
— Неправду говоришь! Другие — отец, тетя Маша, Катериночкин, Самойлов, Абдул Гамид, Веточка…
— Что твоя Веточка! Отцвела твоя Веточка. Такая же растолстевшая клушка, как многие. Выскочила за дверь — вот и вся твоя Веточка!
— Что у тебя, температура повышенная?
— Положение неравное, Митя. — Оля говорила это, уже стоя и опершись ладонями о стол. — У тебя папа, у тебя тетя, ты скоро поедешь в Москву. Ты благополучный человек, Митя. Тебе не в чем сомневаться. Признайся, ты даже забыл: за работу вожатым полагается заработная плата, и вчера я лишилась ее.
— Страшно делается, до чего мы можем договориться…
— Так вот, могу тебе сказать, что Марья Сергеевна никуда не едет. Мы этого заслужили? Да?
Она неторопливо вышла из комнаты. Слышно было, как хлопнула дверь. Слышно было, как на балконе чмокали капли дождя, как шуршал железный карниз.
Куда она ушла под дождь?
Круг лиц, намеренно или нечаянно раздувших значение ночных Митиных «дуэлей», был не так уж широк. Да много ли надо?
Ситникова, рассказывая за семейным столом, изобразила два Митиных столкновения — с Симпотом и Казачком — так, как будто Оля была единственная виновница всего происшедшего.