Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

Атаров Николай Сергеевич

Среди женщин, стоявших в очереди под полотняными тентами возле универмага, он увидел Олю и подбежал к ней.

— Выйди, Оля, я тебе что-то скажу!

— Говори здесь, — с наигранной беспечностью сказала она, сразу унизив все его душевные приготовления.

Он стал в очереди рядом с ней. Впереди сгорбленная старушечья спина в допотопном плюшевом жакете.

— Ты ночью не выходила из дома?

— Зачем?

— Нет, так просто. Мне показалось, что я тебя видел.

— Ночью люди спят.

— Пульхерия Ивановна… — не зная, что еще сказать,

шепнул Митя, имея в виду старушку, стоявшую впереди них.

Мог ли он подумать, что Оля примет это на свой счет? Вдруг ее будто кто-то вытолкнул из очереди, она быстро пошла, не оглядываясь, по знойной стороне улицы. Он догнал ее, ничего не понимая. Она остановилась, точно защищаясь от ударов, откинув голову, с вызовом произнесла:

— А я и хотела бы жить во времена Пульхерии Ивановны! Чтобы без всяких высоких фраз, безо всего показного, жить честно — и все тут.

— Что ты ломаешься? Я не о тебе. Ты даже не хочешь понимать.

Он глядел на Олю сверху вниз прищуренными глазами.

— Я и не хочу понимать, — сказала Оля. — Я никуда не еду, ни в какую Калугу.

— Что?

— Да. То, что слышишь. Чтобы на меня собак больше не вешали.

Слезы отчаяния душили ее. Митя ее не понимает, она не понимает Митю. «Да что же это такое?» — хотелось ей крикнуть. Но когда она пыталась говорить, в голосе ее, как ни странно, звучало не отчаяние, а торжество, даже злорадство. Только сейчас она сообразила, что Митя ничего не знал, не мог знать о ее вчерашнем разговоре с Казачком, когда она отказалась ехать, сообразила и то, что Митины слова о Пульхерии Ивановне не имеют никакого отношения к ее поступку, к ней.

И все же торжество и злорадство слышались в ее голосе, когда она сказала:

— Тетя осталась из-за меня. А я останусь из-за тети… Что, удобно было ночевать у Чапа?

Покраснев до слез, он пробормотал невнятно:

— Ты глупая. Зачем ты нянчишься со своими обидами?

Чтобы скрыть волнение, он отошел от Оли. Она пошла за ним, стала за его спиной. Она не ожидала, что так его проймет ее решение.

— Действительно, Оля, с нами поступили плохо! — говорил Митя. — Но это не причина, чтобы так отвратительно капризничать и ломаться. И не воображай, что я зажмурюсь и не буду этого видеть.

Улыбнувшись, желая мира, она выглянула из-за его плеча.

— Ну, победил, — сказала она и попыталась поднять его правую руку, как поднимают на ринге руку победителя.

Но Митя не улыбнулся.

— Отстань, пожалуйста. Хорошо, оставайся! — еще ожесточеннее заговорил он. — Я завтра еду, и теперь я обязан сказать то, что думаю. Ты трудная! Как говорила Антонида Ивановна, так и есть. Ты трудная.

— Ну, победил же. Прости меня, Митя. Не буду. — Неловко улыбаясь, она оставила его руку.

— Трудная Кежун, — повторил он беспощадно. — Сейчас бы я сам возражал, чтобы ты, такая, работала с пионерами.

— «Такая»? — вдруг некрасиво выступили скулы на ее побледневшем лице. — Ну, ты! Иди, знаешь куда… к Ирине. Утешай ее своим вниманием.

— Глупости говоришь!

— Сегодня

ты обвиняешь меня в том, что я трудная, что я такая, а завтра… что я у вас ложки украла…

Уже плача, говорила она дрожавшие на губах слова, и челюсть ее сводило от обиды и отвращения к самой себе. Эти слова чужие! Когда-то кто-то сказал при ней сгоряча, а сейчас, в минуту нестерпимой обиды, когда все рухнуло, — вот они! — вспомнились и сами сказались.

Она быстро пошла от Мити и скрылась за углом.

«Что она сказала — ложки?» Он вдруг подумал, вспомнил, что Оля живет у него, у тети. «Как я мог?» Весь этот страшный, отвратительный разговор продолжался не более минуты. Он побежал домой. Нельзя же, она живет у них.

Но в дом он вошел спокойный на вид. Ее не было. Он стал собирать в маленький чемодан вещи к завтрашнему отъезду. Потом сел за стол, кончиком карандаша уперся в собственный лоб. Прошло немало времени — может быть, полчаса, а может быть, час, — пока он понял, что книга, которую он читает, — Олин учебник. И все же он не отложил книгу: она защищала его.

Тетя Маша подошла, погладила по голове.

— Завтра едете?

— Не приставай ко мне, тетя. — Он ласково, но твердо отстранил ее руку.

Встал, чтобы уйти.

— Куда ты? Поздно уже.

— Детское время, — сказал Митя.

В двери он сказал:

— Я останусь у Чапа. Не жди меня, пожалуйста.

Стемнело, и было пусто в переулках. Поднялся ветер. Митя медленно прошел по Асфальту. Что это? Ссора? Да разве ссора? Разрыв! Обида изменила человека. Так он думал сейчас об Оле. Зачем же ее щадить? Было страшно — даже не от ссоры с Олей, а от того, что можно так о ней думать. Такого между ними еще никогда не случалось. Как она злобно рассталась с ним! Ну, а все-таки… раньше он всегда уступал, а почему теперь с нею зуб на зуб?

Он все сильнее размахивал руками, шагая по пустырям за пристанью. Безотчетное чувство опасности владело им: стряслась беда. Может быть, от ветра такое чувство? Может быть, потому, что прошла женщина с маленьким на руках и с мальчиком и девочкой, цеплявшимися за юбку? Он видел такую женщину в детстве, в деревне, когда был пожар.

Чап встретил его не очень дружелюбно и был с Митей настороже. Конечно, он догадывался, что неспроста Митя вторую ночь у него: что-то произошло между ним и Олей. Но Чап никогда не заговорит о сердечных тайнах. В его представлении, наверно, всякая тайна грязна. Многого навидался дома.

Бывают в молодости такие ночи, о которых ничего не расскажешь: распахнуто окно, слышно в порывах ветра, как вдали певуче скрипят щитовые механизмы плотины, и видишь в профиль лицо друга. Заря с зарей сходились. Светила поздняя луна. Не зажигали света. О чем разговор? Тоже не упомнишь. Говорили о дружбе, о Митином отце, о чаповских облаках, которые однажды уже печатались в «Огоньке».

— Может, свет зажечь?

— Нет. Электричество изобрели зимой.

Всего не упомнишь. Но знаешь хорошо, что эта летняя ночь надолго останется в памяти.