Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

Атаров Николай Сергеевич

— А разве ж он один? — спросила Оля.

— Их много?

— Да та же Болтянская, наш директор. Вы же знаете лучше меня.

— А еще кто?

— Есть и еще… Пантюхов, не слышали? Ох, это фрукт. Как такого земля носит!

Оля вгляделась в даль озера.

Двое рыбаков сбрасывали из лодки невод. Было видно, как возникла на воде цепочка поплавков. Летчик и каменщик били веслами по воде, сгоняли рыбу.

Оля тихо плескала веслами. Лодка почти стояла на месте. Рослова задумалась над тем, о чем говорила сейчас Оля. Пока человек молод, в нем огромный заряд совершенствования, хочется быть, как Владимир Маяковский, не меньше; или «как мой старший брат — вся грудь в ленточках»; или как Антон Семенович Макаренко.

И вдруг встает перед глазами казенный человек, самодовольный в своей показной активности, но, в сущности, даже нерасторопный, ожидающий от начальства не только мелочных указаний, как действовать, но и как видеть! Сверху, дескать, виднее! Он считает своей первой обязанностью видеть жизнь не такой, какая она есть (чтобы, понимая ее несовершенство, изменять ее!), а какой хотелось бы, чтобы она была, — за это ему будто бы и место в жизни обеспечено… И он деспотичен: чтобы все разделяли с ним его готовые представления. Он-то в курсе дела! И вот Оля глядит на такого: «Фрукт! Как только земля носит!» А там, глядишь, сама начнет судить обо всем с напускным цинизмом, чтобы не казаться чересчур наивной, глупой; будет делать вид, что не следует удивляться существованию таких «экземпляров человечества». Встреча с таким преуспевающим — это подчас самое страшное открытие на пороге зрелой жизни. Каким же самому быть? Достаточно ли защищен от таких? Что такое «идеализм», и что такое «глупость», и что такое «таких не бывает», и что «с волками жить — по-волчьи выть»? Терпимость взрослых потрясает детскую душу.

— Оля, а вы во «фруктах» разбираетесь? — Веточка поглядела на Олю и вдруг с неожиданной улыбкой спросила ее: — Оля, а вы думали, чему учит нас существование такого человека, как Белкин?

Оля взглянула на нее недоверчиво.

— Бороться надо за себя, за всех! — Рослова пристукнула кулачком по борту лодки. — Вы-то хороши! Вы свою обиду восприняли только как собственную. А у нас такая обида не собственная. Ведь вы хотели в лагерь не для того, чтобы замкнуться в своих переживаниях, а для того, чтобы работать вместе, чтобы соединилось все это — и чувство, и дело. Но Белкин вмешался — и вы сделали все, как он хотел: поссорились, разбежались. Как же вы ему позволили?

— А что же было делать?

На этот вопрос Веточка не ответила. Они подплыли близко к неводу, так что бечева, протянувшаяся над водой, терлась о борта лодки. Что-то кричал Еремей Ильич — он лучше всех помогал рыбакам. Он требовал, чтобы Оля с Веточкой тоже хлопали веслами по воде. Абдул Гамид расшумелся в своей лодке, мальчики, смеясь, держали его под локти.

— Вы Маяковского любите? — спросила Рослова.

— Очень…

— А помните у него: «Любить — это значит в глубь двора…»? Помните, как дальше у него? Знаете, Оля, когда я думаю о любви, мне кажется, что ничего не было сказано умнее, правдивее, человечней. Помните?

Любить — это значит в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи…

Веточка медленно прочитала всю строфу. Мягкие, нежные ее губы слегка раздвинулись в улыбке, сразу изменившей выражение ее лица.

— В первый раз я поняла это, глядя на Анатолия. Мы еще не были женаты, и ребята ходили ко мне из города, заботились, чтобы я не простудилась, дрова кололи, печку топили. И Анатолий, он так уставал — все время шли ночные полеты, но ему хотелось самому все дела на свете переделать: и для меня, и собственные свои. Может, неинтересно?

— Ой, что вы!..

— Знаете, Оля, сегодня Чап своим тостом напомнил многое. Сразу нахлынуло… А мой Анатолий буркнул: «Попрошу без культа личности». Ведь врет все: разве это не у него самого культ личности, ведь я же изменилась, располнела? Я теперь взрослая женщина, мать. А он не замечает этого. И ребята тоже. Так и надо! Что с того, что годы идут! Как мы счастливы с Анатолием — даже страшно!

— Веточка, если бы вы знали… Я так себя ненавижу, я так себя ненавижу, я так все испортила.

Но Рослова почему-то не дала Оле высказаться, рассердилась, качнула лодку, уцепившись руками за борта.

— Так вот, меньше мечтательности, Оля! Я все понимаю! Меньше уединенности, расслабленности, изнеженности. Вы там уединились чересчур. Мне почему-то становится лучше, когда я держусь ближе к людям. Право, может, и вам так будет лучше? С ним не расставаться, а все-таки к людям ближе. Вот и сейчас давайте к людям!

Они подгребли к берегу, и Веточка выпрыгнула из лодки в объятия своего Анатолия. Рыбаки тащили бечеву по берегу. Кто пропустил ее за спиной, кто у локтей, кто, как Абдул Гамид, натянул себе на плечо и шагал прочь от озерка, будто чтобы больше на него и не оглядываться. Еремей Ильич поймал две рыбешки и спрятал их в карман.

— Ну, давай доить! — крикнул он самому себе и побежал, обгоняя цепочку рыбаков, чтобы схватиться впереди всех за лямку — «доить» невод.

Невод менял форму. Дети заглядывали в него, как в плетеную корзину, — там билась серебряная чешуя.

Домой вернулись поздно, в темноте. Возле калитки стоял грузовик, вернее — целый стог душистого сена. Эдик Мотылевич заметил, что в темноте грузовик похож на голову в очках, с лохматой шевелюрой и имеет профессорский вид. Внесли в дом корзину с рыбой. Оля хотела быть одна и взобралась на верхушку стога. Она видела, как ужинали мальчишки на веранде, как Огнев все не мог уняться: восхищался большим судаком, держа за жабры, взвешивал его на руках, смотрел в зубы, бил по боку, как корову.

Потом кто-то стал карабкаться к Оле на грузовик. Это Салаватик.

— Ты не спишь? — спросила сверху Оля.

— Я сейчас убегу, — прошептал мальчик. — Ты только зажим отдай обратно.

— Зачем же ты дарил?

— Я хотел… Мне ничего не жалко, — сбивчиво шептал Салаватик. — Но ведь зажимы теперь не носят, как же я могу зажим дарить? Сама понимаешь. Веточка надо мной посмеялась. Так что отдай обратно.

— Безоговорочно?

— Да уж… потерпи; я что-нибудь другое подарю.

Он убежал с зажимом. Оля вслушалась в его удаляющиеся шаги, в отчетливые звуки ночи. Неутомимая Веточка растапливала печь; там, в доме, пылал огонь, и резко выделялись цветы в горшках на окне, и красное пламя отражалось в стеклах. Где-то в деревне заплакал ребенок. Дикторский голос по радио читал текст для газет — медленно, по слогам.

— По бу-кы-вы-ам… — отчетливо произносил диктор.

Все слышно.

— По бу-кы-вы-ам, — снова повторил диктор.

Оля улыбнулась. Она тоже по буквам, по складам разбиралась в том, что с ней произошло. Неужели никогда больше не испытают они с Митей то чувство, будто они одни в целом мире? Неужели этого не надо? Или Веточка не все сказала?

Снова кто-то карабкался к ней, шуршало сено под чьими-то руками.

— Помогите-ка, Оля, скольжу, — шептала Веточка. — Хорошо тут у вас. Сейчас уйду, а то рыба сгорит.

Сидя рядом с Олей, она глубоко вздохнула, чтобы отдышаться, и сказала:

— Вот что хотела вас спросить. Только отвечайте на совесть. Вы работать хотите?

Оля отпустила руку Веточки.

— Рубить дрова?

Веточка сперва не поняла, а вспомнив, рассмеялась.

— Вот, вот… Я сейчас с Брылевым говорила. Он может вас взять на временную работу. До начала занятий в школе. Говорит, нормировщица нужна. Хотите?

— Хочу. Сейчас с ним поговорить? — Оля нетерпеливо вскочила на колени.