Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Этот вопрос, как ни странно, застал Чапа врасплох. Он и в самом деле никогда толком не задумывался над тем, что происходит у Мити с Олей, отталкивал от себя неуместные размышления. Встревоженный бегством Оли, он следом за ней отправился на квартиру Бородиных. Оля уже спала. Марья Сергеевна, которая больше года не видела его у себя, вышла на лестничную площадку и не скрыла, что Оле, как говорится, что-то помстилось, она ворвалась в квартиру, а когда поняла свою ошибку, сразу легла спать.
Чап догадался, почему Марья Сергеевна не договаривает, вглядывается в него, как бы оценивая его деликатность. Да, конечно же, Оле
После тех двух ночей, когда Митя навязывался ухаживать за Чапом, чтобы только не оставаться дома, а потом после «дня дружбы», когда в саду Чап слышал разговор Рословой с Брылевым и каменщик соглашался взять Олю в нормировщицы, Чап и сам не понимал, почему так загвоздились в нем эти дурацкие чужие передряги, до которых ему, во всяком случае, нет никакого дела. Но откуда-то из собственного детства в его угрюмую душу залетали и залетали волны обиды за Олю, и Митин отъезд в Калугу представлялся ему прямым предательством. И когда после разговора с Марьей Сергеевной он стоял у подъезда, облокотись на седло велосипеда и скрестив ноги, он проклинал и Митю и Олю, их обоих. Надо было что-то делать. И, не колеблясь, он поддался первому порыву — помчался к Егору Петровичу.
Сейчас он сидел, сложив руки кистями внутрь, и в позе усталого труженика уныло разглядывал половицы давно не крашенного пола.
— Так что же, по-вашему, произошло между Митей и Олей? — спрашивал Егор Петрович.
— Не знаю.
— Это наша с вами первая трудность. Я ведь тоже не знаю. Мы оба не знаем. Тогда давайте догадываться. Уж коли приехали, давайте вместе думать. Вот, например, мне кажется, что в настоящей любви люди объясняют друг другу, как надо быть человеком. Как надо быть человеком — очень серьезная наука. Жизни иному не хватает, чтобы понять, разобраться. Ну, они сейчас поссорились. Допустим. Но ведь, поссорившись с ней, Митя поступил в меру своих лет правильно? Вы так не думаете? Может быть, неправильно? Вы спорьте со мной, Чап! Ей нравилось быть жертвой обстоятельств, а он осудил ее за это. Может быть, я ошибаюсь? Может, он просто сбежал от сложных переживаний? Что с ними будет дальше? А, Чап?
— Этого угадать нельзя, — серьезно ответил Чап.
— Да, может быть, и не нужно! Помирятся — очень хорошо. А разойдутся — значит, и цена им другая. Давайте пойдем пошлем ему телеграмму! — вдруг предложил Егор Петрович.
— Какую? — оживился Чап.
— За двумя подписями. Он все поймет. Я думаю примерно так, раз он в Калуге: «Не забудь посетить домик Циолковского…» И что еще?..
— «…помни, что тебя здесь ждут», — подумав, твердо произнес Чап.
— Идемте!
Они шли по широким сонным улицам Слободы, пересекли неогороженное футбольное поле. Егор Петрович был чем-то очень доволен, разговорился — не остановишь. Он просто помолодел. Он задавал присмиревшему Чапу самые удивительные вопросы и сам же на них отвечал.
— Вы понимаете — ревности у них нет! Слежу за ними — все есть! Ревности нет. Это ведь удивительно! Я ревновал.
Когда подходили к тускло освещенному зданию почты, Егор Петрович рассмеялся.
— А насчет вашего «рассудочного отношения», если только вы это серьезно… Помню я одно утро в Арзамасе. После ночного свидания с девушкой дежурил я в ЧОНе, были такие части особого назначения. Ходил по саду, слушал птиц, читал какую-то книжечку Горького и вдруг наткнулся у него на такую фразу: «Самое прекрасное, чего достиг человек, — это умение любить женщину». Что, брат?
— Ну, это из другой оперы! — рассердился Чап.
И пока Егор Петрович заполнял телеграфный бланк, Чап не сводил пристального взгляда с Митиного отца.
Август был самый знойный месяц лета. А самый знойный день августа был тот, когда наконец вернулся Митя.
С утра отпросившись у Брылева, Оля отправилась в школу за учебниками. Близилось начало учебного года. В длинных коридорах было пустынно, только несколько матерей, держа за руку маленьких, разговаривали на лестнице со сторожихой. Знакомое личико выглянуло из-за барьера раздевалки.
— Сибилля! Ты?
В мгновение Оля, скакнув, села на барьер и перемахнула на ту сторону. Они обнялись и жарко расцеловались. Оля что-то шептала девочке, расправляла бант на ее голове, смеялась, не выпускала ее из рук. Подошла мать Сибилли. Оле стало вдруг грустно. И даже не понять, откуда грусть. И грусть ли это? Просто вспомнилось многое… Оля простилась, купила учебники, заторопилась в Дикий поселок. Только у автобусной остановки, в толпе ожидающих, она стряхнула с себя странное чувство, даже махнула рукой, подумала — и еще раз махнула.
Солнце уже поднялось высоко, обещая полдневный зной, когда Оля подошла к грузчицам. Она сразу заметила, что девушки устали, выбились из сил. На выставочной площадке сегодня творилось что-то похожее на аврал.
— Гуд бай по-японски! — кричал озорной шофер, отчаливая в новую ездку.
— Ну, шаляй-валяй! — гневно гудела Ганя Милосердова, озирая полукруг без толку сигналящих машин.
В тесноте у подъемного крана два грузовика сцепились бортами. Каждый действовал за себя, а все горланили, спешили, торопили, и не было ни у кого желания задуматься и привести в порядок всех касающееся дело.
В тот день начальник автобазы Пантюхов весь грузовой автопарк согнал на кирпичные перевозки — так он решил проучить жалобщиков из стройуправления. Ближе к полудню Пантюхов послал еще грузовики-самосвалы. С устрашающим скрежетом они вываливали кирпич, превращая его в щебенку.
Сердце отяжелело у Оли Кежун. Ей стыдно было, что столько может быть чудовищной бессмыслицы. Когда к месту разгрузки подъехала легковая машина, Оля не сразу поняла, что тот, бритоголовый, в светлом кителе, а кавказских сапогах, вылезающий из дверки, и есть ее дальний родственник. Никак не думала, что он посмеет сюда явиться.
Начальник автобазы приехал не один. Первым вышел из машины человек, что-то значивший в судьбе Пантюхова: Оля заметила это по знакомой Фома-Фомичевой черточке — как он для этого человека обставлял, точно забавное зрелище, безобразный аврал.
— Битва на Марне! — пошутил Пантюхов, но гость не ответил улыбкой.
Чтобы штабель не мешал видеть, Оля вскочила на свои кирпичики. Она не соображала, что Пантюхов сам может ее заметить. Она и себя-то не помнила.
— Что, затоварились? — спрашивал Пантюхов агентов снабжения. — На вас, братцы, не угодишь — то мало, то много…