Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Подработать деньжат да домой вернуться. Приодевшись… — сквозь сон проронила Лена. Слышно, как она уже посапывает; она засыпает всегда самая первая.
А другим не хотелось спать — мало поработали. И они толковали о чем придется, поднимая в Олиной голове множество мыслей, нежданных-негаданных, о своем и чужом, о близком и дальнем, о чем никогда прежде не думалось.
— Того, за чем я приехала, нет пока в помине, — сказала Тося. — Я приехала подучиться, специальность получить, а поставили нас кирпичи грузить-валить. Это и дома можно, только что не кирпичи, а свеклу.
— Говорят, кто подаст заявление, тех будут учить, — пробасила Ганя.
— Я намедни спрашиваю одного человека, — помолчав, заговорила Тося. — Можно ль тут делу научиться? Или обратно в деревню тикать? Он смеется: «Ты мокрая вся, хоть выжми. Погоди, обсохни маленько, приобыкни». Я показываю на девушек-мотористок: «Чем же я хуже?» Он отвечает: «Эти, на кого ты указываешь, на стройке с первого дня работают, с первой лопаты. Понятно? А ты вчера с поезда. Погоди-ка, будешь и ты иметь специальность».
— А ведь я знаю, кого ты спрашивала, — сказала Пронькина.
— Кого?
— Ты сама знаешь. Не хочу говорить.
— Не помню.
— А Брылева забыла? — тихо спросила Пронькина.
— Неправда это! — Тося даже привстала. — Если начистоту говорить, у нас с ним совсем другой разговор был. Совсем другой. Надо на шоферов повлиять, чтобы они за контейнеры взялись. Вот о чем с Брылевым мы говорили.
«Ведь Брылев их судьбу устраивает, вот оно что! — подумала Оля, впервые прямо связав его дело с тяжелой работой девчат и с их надеждами. — Он для них старается. Да разве он один только? И мама ему помогала…» Вдруг стало страшно жаль, что нет Мити — не просто нет его в городе, а тут, с нею рядом. Чувство нежности охватило ее, нежности к Тосе, Гане, Наде, заехавшим далеко от дома судьбу искать — и не какую-нибудь, а настоящую трудовую судьбу. И это чувство как будто окрасило собой все неотступно жившие в ней мысли о самой себе.
Чап появился только под вечер, когда Оля уже беспокоилась, куда девать велосипед. Рабочий день кончился. Дневной шум утих. Грузчиц еще не отпускали, но было ясно, что зря они дожидаются — не будет сегодня работы.
— Видала? Там сад разбивают. Показать? — предложил Чап и отвел Олю в сторону.
Они присели на бугорке. Но он не стал ей ничего показывать.
— Я бы ему дал дрозда. Дурноед такой! — с ожесточением сказал Чап.
Оля поняла, что это он о Пантюхове.
— Что-нибудь узнал?
Вести, видно, были невеселые, Чап закурил и вытянул ноги на всю их длину. Потом осторожно взял с Олиных колен ее блокнот, полистал, посмотрел на аккуратные строчки, сказал:
— А ты знаешь, у меня убийственный почерк… — Помолчал и вдруг спросил: — Ты письма любишь писать?
— Кому? — усмехнулась Оля.
— А тебе Митя пишет?
Оля молча покачала головой.
Видно, нелегко Чапу быть назойливым, потому что он круто переменил разговор.
— Здесь считают: раз всего много — значит, вали, сори! А в технических вузах проходят «Организацию производства»… Ха! — Он зло рассмеялся. — От нас везут кирпич в тачках. Это зачем, спрашивается? У шахтоподъемников укладывают в контейнеры, а поднимут на леса — опять в тачки. Значит, восемь человек напрасно работают!
Говоря, он хлопал по своему фотоаппарату, и Оля понимала, что он все это уже сфотографировал.
— Ты для Брылева работаешь? — с равнодушным видом спросила она.
— Да… попросил.
Помолчав, он сказал, и это было, может быть, самое главное, что его беспокоило:
— А ведь никто этой Тосе не скажет, что зря деньги получает. Обидится человек…
Словно в подтверждение правоты его слов, кто-то громово заругался на всю окрестность. Это ларингофон — звукоусилитель, разносящий голос на всю стройку. Наверно, башенный машинист с высоты своей поднебесной. Может быть, на земле такелажник отлучился, а машинист послал ему свою хулу и проклятия.
— Все ж таки есть тут поврежденные, — отозвался Чап и покосился на Олю. — Убийственные порядки: каждый насорил и ушел. Один только землю выкопал. Другой сложит опалубку, а третий — ее ломать! Не успеют маляры уйти — все стены исписаны.
«Вот как он разговорился», — подумала Оля. Оттого, что Чап назвал Пантюхова дурноедом, ей даже не хотелось расставаться с ним. Было то время, когда по-вечернему все опустело кругом и только слышался в тишине тугой звук, неизвестно откуда бравшийся в лиловатых просторах земли. Неужели этот странный звук рождала та единственная машина, которая еще работала на пустыре? Она готовила будущий сад. Она таранила землю, высверливая в ней круглые, как стаканы, лунки. Тут будут расти деревья. Лунок не видно отсюда, а только хорошо видно, как земля рассыпается веером. Бур входит почти мгновенно — вот вокруг невидимой лунки еще один ободок измельченной земляной крошки.
Неслышно подошел Брылев. Постоял. Потом присел на бугорке рядом с Чапом.
— Смеется надо мной. Будто я спятил на контейнерах, — сказал он, и Оля поняла, что и он тоже о Пантюхове. — Слабину обнаружил в человеке и смеется: «Ты, говорит, свое рабочее место знай!» Так и сказал: «рабочее место», — повторил он и даже засмеялся грустно. — Вот человечина! А ведь понимает, что контейнер — все равно как челнок в швейной машине.
— А вы бы прямо поговорили с ним. Начистоту, — посоветовала Оля.
Брылев усмехнулся.
— Мы с ним в таком виде… — Он сложил пальцы обеих рук так, будто козлы лбами дерутся, и Оле без слов стало понятно, какие отношения у каменщика-изобретателя с начальником автобазы. — Я уж однажды припер его к стенке в горисполкоме.
— Что ж он? — спросил Чап.
— Говорит: «Ты надо мной не начальник!» Говорит: «В крайнем случае ты своей бородой можешь распорядиться: побрить или так оставить».
Чап подтянул ноги и охватил колени руками.
— А я как раз небритый был, — рассмеялся Брылев. — Сволочь он. Бюрократская душа. Ну, я с ним нынче в обкоме поговорю. Там нас обоих побреют.
Разговаривая, он слова произносил негромко. Как сцепил пальцы, так и забыл их расцепить. И фетровая шляпа на затылке.
Минуту помолчали. Тот голос, что недавно громко выругался, запел над всем вечерним простором:
…Как бы мне, рябине, К дубу перебраться…Мимо прошли Тося и ее подруги, помахали руками. Прошли гуськом грузчицы другой бригады — мордовские девушки в белых онучах и новеньких калошах. Сказочно звучал молодой голос, обретший нечеловеческую мощь в звукоусилителе, и Оле хотелось вообразить, какой же он из себя, этот машинист; вспомнилось, как мама когда-то предложила познакомить ее с башенным машинистом…