Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Ты знаешь, как он глуп? Не понимает, что ты ему говоришь.
Таких слов Редька никому не прощал и стал держаться подальше от «кодлы». Впрочем, он не знал, что они «кодла», пока не услышал разговор на скамейках.
— Эти кодлы по дворам и чердакам хорошо сбились.
Играл духовой оркестр. Уезжали автобусы. Снова на дворе тишина. Только скачет через веревку девочка с третьего этажа, из инженерской семьи. Как-то она приковала к себе его внимание безумной щедростью: всех угощала «Мишками на Севере». Потом он догадался, что она не дурочка — просто ей было нужно, чтобы скорее съели конфеты, потому что собирала серебряные бумажки, в которые они завернуты. Все что-нибудь придумывают для собственного интереса. Два щенка, рыча и тряся ушами, тащат драную кепку под крыльцо. Пробежит по карнизу кошка Машка, прыгнет в форточку. Там, в окне у дворничихи, белка вертится в клетке.
На задах церкви, со стороны алтаря, была прежде сторожка. Говорят, в войну разобрали на дрова, остались отвалы извести и камня. И на той извести из камней вымахнуло несколько осинок. Там собиралась «кодла», главным был Цитрон. Он ходил в желтой каскетке, нарядный — в бриджах и красных туфлях. И никогда не смеялся, а только кисло морщился. Ломаясь, объявлял во всеуслышание:
— Джаз Олстропа под управлением вдовы покойного! Исполняется «Как плакала старая обезьяна»!
И начиналось!
— Кошачий концерт, — говорили женщины на скамейках.
Цитрону ребята подчинялись. Он уже побывал в спецПТУ. Всегда говорил только о себе. Как хорошо было в спецПТУ, какие предпочитает сигареты, чем обольщает девчонок и почему обожает предметы из кожи: тужурку на «молнии», красные остроносые туфли, толстые перчатки с дырочками. Редька знал, откуда у него водятся деньги, хотя об этом Цитрон не рассказывал: просто он заставлял ребят, что помладше, собирать на ипподроме под скамьями пустые бутылки. Бутылок для Цитрона Редька не собирал. Но скоро перестал дичиться. Все началось с того, что Цитрон уголком платка вытолкнул из-под его века жгучую соринку. С Редькой всегда что-нибудь случалось. Он долго крепился, расставив ноги и оттопырив губу.
— Порядок, — сказал Цитрон и показал соринку.
Только-то и всего, а Редька возликовал: порядок! Всегда хочется подчиняться сильному и ловкому, если тот тебя не обижает.
Но был случай, когда он обиделся надолго. Заговорили про его отца, про то, как он перестал быть наездником и сделался сторожем в ипподромных конюшнях. И Сопля придумал, будто отец подговорил конюшенных мальчиков утащить ночью мешок овса, а потом даже не поделился выручкой. И что вообще жулик великий, только и хорош, когда возле тети Глаши постоит.
— Мой отец честный, — сказал Редька.
И тут Цитрон вставил что-то веселое, Редька не понял.
— Левая рука у него честная, он ее прячет за спину, — согласился Цитрон и, помолчав, добавил: — А правая не отказывается.
— А почему левая честная? — простодушно спросил Редька.
Вот когда он их рассмешил!
— Что я тебе говорил? — напомнил Сопля Цитрону.
И тут Редька круто повернулся и пошел из осиновой рощи. Он не так обиделся за отца, как на себя обозлился за то, что Сопля напомнил Цитрону свои слова. Как же сразу не сообразил! Дурак из него пошел… Левая честная, потому что порченая!
Редька любил отца, хотя не так, как мать: за него почти не обижался. Когда отец бывал под хмельком, он становился озорным и веселым.
— Хочешь, подушку проглочу? — разыгрывал он Редьку.
— Не надо, папка, не надо!
— Я возвращу, чего боишься? Сухая будет!
— Мать заругает.
— А я и мать проглочу! — пугал он сына.
Как-то подсадил его на бельевой шкаф, дал держать рюмку с вином, научил, что кричать.
— За милых женщин! — кричал Редька, как научил отец.
И оба от души смеялись. Отец хохотал, задрав кудрявую голову, пока на крик и смех не пришла с кухни мать.
А вообще он был в семье на равных с отцом, часто с его заступничеством выходил сухим из воды. И за это потешал всякими смешными словами, подслушанными во дворе. Отец любил вспоминать, какие призы брал на скачках, пока не сломал руку. Рассказывал и про свою молодую жизнь, каким был лихим табунщиком в алтайском совхозе и как в тайге прямо с коня землянику собирал.
— Врет! Врет твой папаша! И не краснеет! — кричала мать, сияя от радости: она любила, когда отец бывал дома. Редька понимал, что он врет, но ему нравилось.
— Это знаешь когда было? Давно было… — грустно досказывал отец.
— Когда Иисус Христос проигрался в штос?
Мать только руками разводила — откуда что берется у мальчика. Будто на хвосте приносит. Отец смеялся и небольно щелкал по лбу.
Есть много семей, где годами будильник лежит и звонит на животе, на циферблате. Не потому, что так нравится людям, а просто от небрежения, от незаботы. Такая была семья у Редьки. Отец стал работать возчиком при оранжерее, ухаживал за старым мерином. Иногда Редька приносил отцу из дому что-нибудь поесть. И подолгу стоял возле Маркиза, оглядывал с костреца до гривы, удивляясь, что мерин так терпелив, свыкся со всеми неудобствами жизни. К щеке у него прижата за ремнем уздечки истрепанная книга нарядов. Книга закрывает левый глаз. А мерину хоть бы что — терпит.
Поскучав без матери, Редька шел на макаронную фабрику, в столовую, где она работала котломойщицей. На его взгляд, она была лучше всех. Но он, конечно, не догадывался, какая мать была смолоду.
До замужества мать была заводная, форсистая. Тогда еще в городе жил дядя Боря. К нему в гости приходил товарищ, жокей с ипподрома. Красивый, кудрявый, куражный. Говорил: «Я Сергей Есенин, а ты Айседора Дункан!» А ее как раз звали Дуней. Она тоже что-то в ответ подбирала: «Так ты повесься!» У него брови на лоб: «Это зачем же?» — «Раз ты Есенин, а я Дуня…» За шутками они и поженились, — и все было хорошо. А потом — как она полюбила Роденьку! Сверчка своего!
— Мамка, иди скорей, Кудлай дерется больно… — Прибегал босой, и по всхлипываниям она понимала, что плачет давно, с тех пор, как бабка пошла на рынок. И что ему надоело плакать, это уже не плач, а противная икота, неукротимая икотка детской обиды. Она подхватывала его и душила в объятиях, целовала, утешала, как умела. Любила его, потому что маленький, нечего с него требовать. Потом поубавилось этого чувства. (Потом мы так же любим, только все чаще нам начинает казаться, что уже можно с них требовать, чтобы были такими, какими нам желательно их видеть. А они совсем не такие.)