Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Откуда нож?
— Купил.
— А мотоцикла, говоришь, и в глаза не видел?
Молчание.
— Смотри, какой вырос! В ботву пошел!
— Дети! Какие ж это дети! Скоро в армию провожать!
— Этот и в седьмой класс перешел так — вроде переполз по-пластунски.
Пока смеялась комиссия, Цитрон крепко сжал его локоть. Но он даже не шевельнулся.
— А это Родион Костыря?
Тот, кто задал вопрос, только поглядел на Редьку и сразу показался ему хуже всех за столом. Тщательно выбритые розовые скулы блестели, губы сомкнуты, и только ярко-зеленые глаза улыбались, ничего доброго не обещая. Подождав ответа для порядка и не дождавшись, председатель отодвинул рукав и взглянул на часы — это Редька заметил: дядя торопится…
— Какие папиросы куришь?
— «Прибой», — не раздумывая, ответил Редька.
— Сколько стоит пачка?
— Десять копеек.
— На сколько хватает?
Вопросы следовали один за другим, без передышки. И Редька, точно в игру втянулся, отвечал так же быстро, пока мать наконец не выдержала:
— Да он все врет! Не верьте ему! Ну, зачем ты врешь, Редька? У нас никто не курит, даже отец не курит!
Тут вмешался один голос. Разумный и тихий. Спрашивала, видно, добрая женщина:
— Почему в школу не ходишь?
— Не хочу в школу.
— Скрытный он у меня. Упрямый, — вздохнула мать.
— С такими дружками хорошего не наберешься, — отозвался Потейкин.
— Почему ты так озлоблен, Родион? — заговорила Агния Александровна. — Говори громче. Нам не слышно… Плохо относишься к матери.
Это была неправда. Он молчал. Дышал и молчал. Зачем она говорит неправду?
Добрый голос сказал:
— Пусть этипока посидят в коридоре.
Когда вышли дружки, Редька чуть слышно буркнул:
— Я не озлоблен. Я плохо не отношусь.
— Что тебе мешает стать хорошим? — спрашивала Агния Александровна. — Говори громче!
— Не знаю. Я к маме отношусь хорошо, но грублю иногда. — Он пояснил: — Из-за несдержанности. Я ей помогаю, хожу в магазин.
Отвечал добросовестно, все это чувствовали.
— Ты вот что скажи нам, мальчик…
— Коротенько, коротенько, Агния Александровна, — торопил тот, с блестящими скулами. И Редька услышал, как стучит его карандаш по столу. — Кто же поджег мотоцикл? Отвечай!
Он не придумал заранее никаких ответов. И сейчас перед глазами почему-то был только восклицательный знак и бежала озабоченная собака. А то, о чем мать по дороге говорила, совсем из головы выскочило. Такое было у него молчание. Но когда тихий голос доброй женщины подсказал: «Можешь не отвечать, если не хочешь…» — он, глядя в пол под ногами, выговорил:
— Ну, пускай будет — я поджег.
Мать всплеснула руками. Отец улыбнулся, мускулы вокруг рта потвердели: он одобрил! А Потейкин вскочил и сердито махнул рукой:
— Ножа испугался! Запугали тебя, вот и болтаешь, глупый!
Теперь ярко-зеленые глаза уставились на мать. Карандаш постучал по столу.
— Прошу ближе. К вам, мама, школа имеет большие претензии. Мальчишка безнадзорный. Вам его не жаль?
— Стыдно мне… — Глаза ее налились слезами.
— Стыдно — какое редкое слово, — ровным голосом подтвердил председатель и поглядел под рукав.
У нее не было страха перед людьми. Другие матери боялись: вовсе не шли в школу на вызов или придуривались. Авдотья Егоровна была доверчива к людям, которые ведали судьбой ее сына. Ей хотелось только, чтобы они пришли и сами увидели. Бабушки нету, он выбежит — простудится. В прошлую зиму четыре пары варежек потерял. Бросит на снег и пойдет играть. Думает, что вернется — они там же будут. Бабушка какие варежки прислала, еще прабабка девчонкой в них бегала. Что ж, выстирали, на радиатор положили, высушили. Пошел с ними в школу, вернулся: «Я одну варежку потерял…» Разве обо всем скажешь, можно ли у людей время отнимать?
— Что я могу сказать: долго болела, — говорила мать. — Две операции, желчный пузырь удаляли. Я — в больнице, мальчишка один…
— Коротенько, коротенько.
— Я сама не понимаю, что с ним случилось. Разбаловался. Был такой тихий, ласковый, все Сверчком звали. А теперь стал Редькой.
— Когда же он стал Редькой? — спрашивал чей-то голос — Ведь и молоко на плите не в одну минуту сбегает. Не уследили, значит?
— На уроки систематически опаздывает. Или совсем не приходит, — подбавляла масла в огонь Агния Александровна.
— Потому что на кладбище. За Маркизом ухаживает.
Редька взглянул на мать — сама его посылала вместо отца! Уже забыла?
Да, забыла. Она хотела делиться с людьми своим одиночеством и бессилием, а получалось, что Редька виноват. И она уже не понимала, что говорит:
— Мерин старый, но ведь рослый какой. А он на него взгромоздится — наездник. Боюсь, не убился бы. Станешь наказывать — молчит. Или плачет.
Ее слушали со вниманием. Редька это чувствовал. Тот же добрый голос спросил с укором:
— Молчит? А разве слезы — это молчание?
Мать ничего не сказала. Кто-то дал ей стакан воды — попить. И снова упрямо звучал добрый голос, и Редька уже понимал, что с этой теткой, куда ни шло, разговаривать можно.
— Правду говорят, что ты с лошадью подружился? По ночам ее сторожишь?
— Я только по вечерам сторожу, это зря наговаривают… — И вдруг, все застилая в глазах, тоска по справедливости, обида за Маркиза подсказали самые нужные слова. Он повернулся к отцу: — Я-то мерина твоего сторожу, а только ему новый хомут нужен, холку натерло — слышь, отец? Долго ты там сидеть собираешься?
— А ты без хомута вываживай, — отозвался отец и пояснил комиссии: — Лошадям с древнейших времен полагалось — все двадцать четыре часа на ногах! Ты в поводу вываживай.
Все смеялись. Карандаш сильно стучал.
— Вас не о лошади спрашивают! Что вы о сыне скажете, папа?
— Доложено правильно. Говорить не о чем.
— Вы его любите?
— А я конюх. В оранжереях.
— Странный ответ.
— Он плохо слышит, — пояснила мать.
— Вы отец? Или только жилец в доме? Только койку снимаете?