Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Редька грыз ручку и исподтишка поглядывал. И когда, попив чайку, Потейкин с разрешения Авдотьи Егоровны снял китель, вывесил его на спинке стула и остался в трикотажной безрукавке, обтягивавшей круглые молочные плечи, он вспомнил про отца — какие у него могучие руки, даже в зимние месяцы смуглые от волосатости, жаль только, что левое плечо торчит углом… «Тебе бы пчелу на одно место», — безжалостно думал о непрошеном госте.
С матерью Потейкин становился разговорчивым. Он рассказывал о порче нравов. Он это наблюдает по роду службы.
— Пойдите на пляж — увидите: теперь многие дети носят крестики. И даже маленькие ребятишки, девчата. Вот так. Хоть стой, хоть падай.
Он охотно делился своим непониманием многих людских поступков.
— Вчера принял в детскую комнату девочку. Всю ночь у меня спала, скамейка жесткая, знаете, с резной спинкой. Показывает так: у нас в Рожкове она проездом из Хабаровска в Москву. Взяли ее с собой проводницы дальневосточного экспресса — Шура и Соня. Фамилий не называет. О себе говорит, что захотела посмотреть Россию… Вот сидит у меня дура дурой, и кукла у нее под мышкой — доктор Айболит. Ну зачем у ней Айболит под мышкой, Авдотья Егоровна? Одна несуразица. Под протокол… А эти мотоцикл сожгли.
Редька вытирал промокашкой перо. Слушал.
— …Безмотивное преступление! Старший — Восторгов, по кличке Цитрон. Третий год за ним наблюдаю — терпение иссякло. Вернулся после отбытия — паспорт не прописан, работа, говорит, глупых любит, разучился быть человеком, хочет быть королем. Ну зачем он хочет быть королем, Авдотья Егоровна?
Вот он какой молчаливый, этот Потейкин!
Предложил матери в кино сходить, она только посмеялась:
— С офицером? Вот придумали!
— Как же быть?
— Сшили бы штатский костюм.
— Да где ж его сошьешь? У нас в мастерской только кителя шьют да мундиры.
— Индпошивы везде есть, — сказала мать.
И все же в следующий раз явился в штатском, только стареньком. Руки положил перед собой на стол симметрично. Сразу стали заметны следы утюжки на плечах пиджака. Развернул газету: что нынче в кино? Итальянский фильм «Генерал Делла Ровера». Мать отказалась. Итальянские фильмы ей и раньше не нравились, возвращалась из кино, бывало, молчаливая, задумывалась о себе, о муже, как они поженились за шутками — Сергей Есенин и Дуня Дункан…
А в этот вечер Редька пристал: «Дай деньги, я пойду… Дай!» Она нехотя отпустила — пойди уж, ладно. Туча стояла, как лужа. И голые березы были освещены совсем по-зимнему косым солнцем. Рано зажглись фонари. Нет, разом зажглись все ледяные стеклышки на земле, все стекла в окнах домов! Наступил вечер.
На автобусной остановке он увидел женщину. Засмотрелся на нее. Нарядная, красивая. И улыбнулась ему. Он быстро отвернулся. В подошедший автобус и не подумал войти. Ушел автобус. А там, где только что стояла женщина, пахло ее духами. Он о чем-то думал. И вздыхал, нюхал прохладный воздух.
5
Отец вернулся, когда его не ждали. Мать была на работе. В тот вечер девчонки, продававшие георгины, находились под особым наблюдением Редьки. Он и сам не понимал, зачем он к ним привязался. Крался с подветренной стороны, точно охотник за антилопами. На асфальте у входа в церковь, где обычно гроб выносят из автобуса, девчонки писали мелом и поглядывали на Редьку. Он прыгнул — они разбежались. Осталась надпись большими буквами: «Редька, не коси глаза! Мы над тобой смеемся!» Он погнался за ними. А одна, пока он гонялся по всему двору, успела нацарапать: «Твой отец вернулся. Опохмеляется!» И Лилька в форточку крикнула:
— Отец тебя ищет! У кого, говорит, ключ от квартиры?
Он все на свете забыл от радости. Понял, где искать — в толпе мужиков возле палатки! Всех растолкал. Отец уже отстоял очередь и сейчас любезничал с тетей Глашей. Она высилась в своем окошке. Толстая, в белом халате, скрестив на груди руки, слушала, ожидая, пока освободится стакан. Отец был в кураже, болтал без умолку. Слабо прижал сына больной рукой к себе. Прижать-то прижал, а вот понял ли?
И Редька вдруг как-то сник, коротко осведомился:
— Отсидел? Что ж не дождался дома выпить?
Отец стаканом показал на тетю Глашу.
— Ты ее слушайся! — подольщался к ларечнице, потому что она угощала в кредит. — Это наш доктор, сынок, наш доктор!
Кто-то чужой смеялся: а ведь похоже! Кто-то подталкивал отца в спину.
— Отсидел? — повторил Редька.
— А тебе что? — разозлился отец. — Вот запру в комнате, отсидишься! — Он выхватил ключ из его рук и отвернулся.
Редька выбежал из толпы.
Много пустых ящиков громоздилось у черного хода фабричной столовой. Там жгли ненужную тару. Дожидаясь матери, Редька постоял у костра. Сейчас он почему-то впервые понял, что от отца мало проку. Разве он спросит: как ты живешь, почему в школе неинтересно? Если бы отец спросил, что случилось раньше, двойки или тот карниз, по которому он прогулялся на втором этаже, из окна в окно, на глазах всего класса. Что раньше? Агния Александровна говорит: учится плохо и хулиганит. А на самом деле отыграться хотелось ему, отыграться после двоек — вот и пошел по карнизу.
Две женщины в грязных халатах вынесли тяжелый котел. Он узнал мать, а та его не сразу заметила за дымком костра.
— Твой явился, — сказала вторая.
Мать убрала прядку со лба, кивнула Редьке.
— Мой.
— Хороший он у тебя.
— Хороший, когда спит. Я его только спящего и люблю.
— Небось только и видишь, когда спит.
Вторая была старше матери. Седина у нее в волосах.
Когда он подошел к матери, на пороге вырос, вытирая руки полотенцем, знаменитый шеф-повар Ефремыч — тот, которого «забортовали». Лицо у Ефремыча создано для белого колпака: рыхлое, отвислые щеки, картофельный нос, надрубленный на конце. Никто не любит Ефремыча, а Редька всегда дразнит.
— Ну, чего уставился? — спросил Ефремыч.
— А тебе жалко?
— Нечего тут разглядывать, проваливай! Ишь какой отчаянный, никого не боится!
— А чего тебя бояться? Дай лоб пощупаю — может, рога растут?
Ефремыч рассмеялся. Мать покачала головой:
— Дети есть дети.
Они возвращались домой, тесно прижавшись друг к дружке. Серебром сверкала речка Луковка. Такие были тут хорошие места — луга примятые, еще травянистые после первого снега. И река, будто нарочно, чтобы удлинить свой путь, уходила вдаль широкими излуками. На берегу росли старые ракиты. В них шумели галки, они летали над головами матери и сына. А на другом берегу, в Заречье, куда вели деревянные кладки, зажглись огни районной ярмарки. Там, над деревьями, плыли лодочки аттракционов. Там слышалась музыка.