Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

Атаров Николай Сергеевич

Редька склонил голову набок, следя за полетом галок, вращал тонкой шеей.

— Мамка, а верно, птицы людей называют — медленные?

Она сперва не поняла, потом усмехнулась:

— Выдумываешь. — И вслух повторила свою мысль: — Только спящего тебя и вижу.

Редька ни слова не сказал про отца. Он мстил ему за нехорошую встречу у палатки.

— Пойдем на ярмарку? — предложил он. — Чего мы дома не видали?

— Не купцы мы, сынок. Нам на ярмарке делать нечего.

Она присела на пенек, привлекла к себе, прижала ногами. Он потрогал

мягкий платок на ее лбу, смахнул с него что-то — вправо и влево. Она покраснела, улыбнулась, как взрослому мужчине, от этой ласки. Тогда он застегнул верхнюю пуговицу на ее кофте, у шеи. И она позволила ему. И он еще взял ее палец своими двумя маленькими. И так они покачали свои две руки. Мать тихонько отталкивала его и гладила. Она была и нежна и груба с ним, все у нее смешалось в этот час.

— Красиво, правда, мамка? — говорил он, заставляя ее любоваться дальним горизонтом с деревьями, заречными огнями и аттракционами. — Мамка, ты когда-нибудь каталась на «чертовом колесе»?

— Я, милый, на таких колесах каталась…

— Голова не кружилась? Ну, пойдем, пойдем. Тут всего ничего.

Он тянул ее за руку. Она слабо сопротивлялась. Тогда он сказал:

— Зачем нам домой? Отец вернулся.

Он сказал об этом так, будто нашел главный довод, чтобы идти кататься на «чертовом колесе».

— Что ж ты сразу не сказал? — крикнула мать. — Как же он в квартиру войдет? Ключ-то, ключ у нас!

— Не беспокойся, я отдал. А ему и не понадобится: он у тети Глаши лечится. Ну пойдем!

— Лечится?

И опять она не сразу поняла, что он говорит. Вдруг глаза ее наполнились слезами. И странно: в ту же минуту улыбка осветила лицо. Авдотья Егоровна умела жить минутой: если есть радость в жизни, значит, еще повторится. Может, и бабушка скоро приедет. Ведь обещала.

И они быстро пошли над глубокой выемкой железнодорожного пути. Вечерело. Впереди горел зеленый семафор. Внизу блестели рельсы.

— Я тебе одну историю расскажу. — Она заглядывала в глаза сыну.

— Какую?

— Только это факт, а не сказка.

Поезд с его долгим грохотом и шумным ветром заполнил выемку полотна. Мать рассказывала про какого-то слона во Вьетнаме и смеялась. А он ничего не слышал. Наконец поезд промчался.

— …Представляешь, слон с медалями! В джунглях его все партизаны знают! На весь Вьетнам он знаменитый! Одну медаль ему дали за войну, другую — за трудовые подвиги. Это мне давеча Анисим Петрович рассказал.

Мать увлеклась, глаза ее помолодели.

— Ну и что… — хмуро протянул он. — Слон и слон. Подумаешь! — Он вдруг остановился. — Пусть не ходит к нам Потейкин. Мамка, пусть не ходит, пусть дорогу забудет!

Куда девалась радость минуты! Ей стало нехорошо, скучно. Что это сын так плохо о ней думает?

— Анисим Петрович хочет помочь тебя воспитывать. Ты-то вот никому не помогаешь. А он помогает.

— А я не люблю помогать. — Он сжался, поди разожми его.

— Когда тебе помогают, любишь?

— Это их дело, раз помогают — значит, это им нравится. Для себя делают,

а не для меня.

— Ты так думаешь? — не зная, как возразить, спросила мать.

— Я так думаю.

— Сил моих нету… Бремя мое тяжкое.

Но когда тронулось под звуки шарманки огромное ажурное колесо под названием «Круговой обзор», когда поплыла, качаясь, и ушла выше деревьев их лодка и стал клониться и падать набок весь дальний, догоравший закатом горизонт с серебристой Луковкой, все позабыли мать и сын. Она прижалась к нему. Он схватил ее руку.

— Мамка, мамка! — крикнул он. — Ух, жизнь собачья!

И тоненько взвыл. Как обычно, когда ему нравилась эта житуха.

…Тетя Глаша запирала палатку на два тяжелых болта — крест-накрест. Расходились по домам ее последние клиенты. Дворничиха подметала снег, слушала, что ей говорит, какие инструкции выдает Потейкин.

— Этих троих еще до Нового года отправим, пусть сухари сушат на дорогу, только бы путевки достать, — негромко говорил Потейкин.

— Это правда, что они телефон-автомат очистили? — Рауза говорила как будто и не по-русски, гортанным голосом.

— У Цитрона на три рубля монеток нашли. Социализм построили, в космос ходим, а эти сморкачи… Одна несуразность.

Анисим Петрович был человек пожилой, добросовестный и честный и не мог бы сказать, что двор его полон воришек и хулиганья. Он знал многих хороших детей, дружил с их порядочными родителями, собрал из них актив в помощь детской комнате. И все же по роду службы хмурые мысли его одолевали, сказывалась близость кладбища: что ж, если даже хорошие девочки перед экзаменами срывают цветы с могил и несут в школу учителям в подарок… Он ловил их не раз и гудел: «Несуразица. Под протокол…» Рауза помогала ему ловить девчат, но не одобряла за мрачность взглядов.

— Костыря вернулся? — спросил Потейкин.

— …

— Где он?

— Пошел себе… позволять.

— А Авдотья Егоровна?

Рауза бросила быстрый взгляд на Потейкина, оперлась на метлу:

— Зачем Редьку пугаешь? Ходишь, пугаешь. Не ходи.

— Пусть боится, — сказал Потейкин и не скрыл за улыбкой смущения.

— Заяц пусть боится. А не человек… Человек не заяц! — твердо сказала дворничиха.

Потейкин понял, что ему не увернуться от разговора. Он не привык оправдываться за двадцать лет беспорочной службы в рядах милиции.

— Хулиган должен сызмала чувствовать запах закона, — сказал он памятные ему слова полковника из областного управления. — Для него закон должен быть соленый и горький на вкус… Чего ты на меня уставилась?

— Ты не к мальчику ходишь, а к матери. Нехорошо. Ты к ним не ходи. Что ты у них… вроде прописался?

— Я ей помогаю, — тихо сказал Потейкин. — Редька тоже в спецшколу глядит. Шариков у него не хватает. Сам себя на комиссии оговорил — зачем?

— Ты его тоже ушлешь?

— Что ты болтаешь, неразумная! И его мне жалко. И Авдотью Егоровну жалко. И отца тоже жалко… Так-то, Рауза.