Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Он сухарей не сушил, делал вид, что это его не касается. Но угнетало его и то, что Цитрон сделал вид, будто пошел на стройку, хотя и прогуливал через день, и то, что Сопля откололся — с перепугу, что ли? Говорят, в танцевальный кружок при ЖЭКе зачислился. Одна хитрость. Редька мог бы от Лильки узнать подробности: там она верховодила по вечерам.
Потейкин заходил, но реже и реже. Расставлял с Редькой фигуры на доске и охотно пил чай. Но при отце кителя не снимал. Отец считал его «гигиенистом» и был равнодушен к его посещениям. Отец и Маркиза позабыл, будто зимой возить нечего. С утра уходил в дорожную бригаду и все присматривал новую должность — не
В первые дни декабря снегу поднавалило. На кладбище утонули все скамейки, ограды, кресты. Когда Редька запрягал Маркиза, тот протягивал голову, помогая до себя дотянуться. Он подставлял чурбак и, оглядевшись, чтобы никто не видел, целовал Маркиза в верхнюю губу между теплыми ноздрями. Потом садился в телегу, на полированную до блеска доску-скамейку. И старый мерин трогался с места. Железные обода колес ходили восьмеркой, поблескивая на солнце.
Когда он крикнул в поле отцу тонким голосом: «Пускай живет Маркиз!» — он еще не знал, что так его любит. Если не было работы — возить песок и гравий — и мраморщики не просили отвезти на место плиту для памятника, — он вываживал его шагом до самых оранжерей и все поглядывал при этом на больную холку, где кровавая потертость смазана мамкиным душистым вазелином. Плохо наше дело, Маркиз. Куда ни кинь — надо ехать за хомутом. Он уже знал, что до Козельца четыре часа езды от автобусной станции возле рынка.
Вблизи оранжерей однажды вышли навстречу Цитрон и с ним трое. Загородили дорогу Маркизу, разговор повели как будто не с Редькой, а между собой. Это — чтобы он слушал и вникал.
— Дело пахнет керосином, — говорил Цитрон и, повертев кольцо, снял его с пальца — там на пальце татуировка. — Редька нас выручит. Мы ему скажем, он на себя примет.
— А что, в самом деле, он махонький, с него и спросу не будет, — поддерживал разговор Сенькин, хоть и не выше Редьки этот амур-переросток.
— А меня прикрывать будете, — говорил Цитрон. — А то дадут мне на всю катушку.
Так они поговорили среди поля и расступились. Редька повел Маркиза своей дорогой. Не хотел он прикрывать Цитрона. Жалко было и себя и мамку. А Маркиз — кому он будет нужен с растертой холкой? Теперь Редька один отвечал за жизнь старика.
Дома он вытащил тетрадь из портфеля, будто сел за домашнее задание. Он писал письмо мамкиной бабке в Канабеевку.
«Приезжай, пожалуйста, к нам под Новый год. Мы тебя ждали в ноябре, я то и дело выбегал во двор и смотрел, скоро ли ты приедешь. Я думал, что ты приедешь к нам ночью. Я тебя буду ждать. А как ты приедешь, вместе поедем в Козелец, там хорошие базары по воскресным дням. И в будни. Если захочешь приехать, будешь учить меня молиться. А то я забыл. Дяде Боре скажи, что котят раздали по квартирам, один остался с коротким хвостом. А одного я похоронил с духовым оркестром. От Маркиза большой привет! Такой большой — не утащить».
Как-то на выезде из оврага он натянул вожжи: взвод конной милиции скакал навстречу. Видно, возвращались с финала хоккейного матча. Головной отделился от кавалькады и подъехал к телеге. Редька узнал Полковника.
— Здравствуй!
— Здоров, — он протянул свою ладонь дощечкой. Он уже не боялся «гигиениста».
Полковник спешился, молча ощупал под хомутом у Маркиза, брезгливо понюхал руку — пахла вазелином. Потянулся в карман за платком.
— Лечить надо. Что ж хомут? Не нашел?
— Туда езды четыре часа, — сказал Редька.
— Все хомуты у нас одного размера, прямо беда, — посочувствовал Полковник. — Ртом дышит.
— Гайморит
— Ишь ты! Гайморит, — с интересом повторил Полковник. — А что такое «испанская рысь», знаешь?
Он не знал, что такое «испанская рысь». А чего не знал, о том молчал. Полковник, видно, здорово в лошадях разбирается. В это время красивая лошадь Полковника потянулась из-за его плеча к тощему высокому Маркизу и они как будто поцеловались.
— Фу, Бедуинка! — осудил Полковник. — Понравился тебе старый черт?
Редька восторженно засмеялся. Но тут же осекся, потому что Полковник отпустил подпругу и своим носовым платком провел под седелкой.
— Что ж ты, даже не почистил. Нехорошо.
Больше он ничего не сказал. Вскочил в седло, издали поприветствовал рукой. И пока Бедуинка догоняла своих, она несколько раз повернула изящную голову, будто не хотела расставаться со стариком в оглоблях, с которым поцеловалась.
А через час те же милиционеры, вернувшиеся из городского наряда, увидели телегу позади конюшни, у дверей школьного манежа. Возчик в бараньей шапке и стеганке спрыгнул на землю и бросил вожжи на спину своего одра.
— Гляньте-ка, пацан с погоста! Тот, что за пьяного батьку работает.
Почему не пошел с ипподрома, когда его звали? А сейчас с недетской отвагой рванул сквозь строй веселых милиционеров, шутя загородивших ему путь, и толкнул решетчатую дверь манежа.
Он в первый раз вступил под этот сумрачный балочный свод. Косые лучи солнца и тени от решетчатых окон скользили по головам, по седлам, по крупам. Все живое здесь двигалось в одном направлении, по кругу, взрывая опилки. И здорово пахло! Ох этот сложно-смешанный конюшенный запах! Редька снял шапку. Он просто обалдел от восторга. А ведь манеж, правду сказать, был бедный, сколоченный при конюшнях грубо, самодельно — за версту от великолепия. Но как взрывались опилки под копытами, как ржали кони — то один, то другой, как отворялась решетчатая загородка и со двора въезжали всадники! Редька поначалу не понял, что они немногим старше его самого: кто в сапогах и бриджах, кто в тапочках и ковбойках, кто в башмаках и теннисках.
Шел урок «по кругу».
Единственный человек управлял всем этим — Полковник. Он шел навстречу движению посередине, и все время слышался его голос.
— Ты заставь ее подчиниться, — советовал Полковник, оглаживая чью-то лошадь. — Пусть будет гибкая, хорошая в поводу, пусть уступает шенкелям. Только тогда переводи в галоп.
Другому он говорил:
— Запомни, Петруха: лошадь берет не ногами, а дыханием. На скачках дело не в том, чтобы гнаться наперегонки, это и дурак сумеет. — И его лицо весело ощеривалось в мгновенном проблеске луча. — А дело в том, чтобы найти свое место и повести лошадь таким ходом, какой будет ей по силам.
Неужели этот бритоголовый повелитель манежа — тот самый «гигиенист», забивавший «козла» под липой с Архиповыми и сторожем Ефимом? Увидел бы отец — вот тебе и «цыган, спроси, сколько дырок в подкове…». Во что он одевался раньше, когда сидел под липой? Редька сейчас не помнил. Только трубочный дым. Сейчас он был в сером просторном пиджаке, зеленых галифе и мягких сапогах. А в руке — хлыст. Но он никого не трогал хлыстом, будто совсем забыл о нем.
Редька шарахнулся в сторону — позади него лошадь встала на дыбы, сделала «свечку». И тотчас заржали другие кони. Никто не видел, как Редька со страху присел на корточки. Кривоногий дядя в лошадиной шляпе, Трофимыч, перекладывая в зубах цигарку, вызывал учеников, отмечал их в записной книжке.