Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Весной сорок пятого года механизированный кавкорпус, сильно поредевший и не восстановленный после боев у озера Балатон, был расквартирован в маленьком городке, затерянном в Альпах. Было скучно, хотелось домой, в Россию. Конники завели переписку с подшефным детским домом и выбрали самых обездоленных ребят — ленинградских, блокадных, подраставших четвертый год где-то в глуши, за Вологдой. Такая была пора в собственной жизни Сапожникова: как умел, он писал детям слова утешения. Радовался, когда спустя два месяца приходили ответы — доверчивые детские письма. Однажды он отписал всем сразу — общее письмо, и все фамилии перечислил в три строки. Там, в России, — незнаемо где, незнаемо чьи, — дети обиделись. Пришлось ответить каждому в отдельности. Комсомольская организация корпуса высылала подшефникам деньги, отчисленные личным составом из зарплаты. Но Сапожников, затеявший всю эту переписку, догадался, что лучше будет, если отправлять не деньги, а посылки — то, чего дети сами себе желают.
Приятно было знать, что в далекий темный городок по вечерам приходит почта в швейную мастерскую, где работают девочки. Почти ни у кого из них нет даже дальних родственников. Все ждут ответа, «как соловей лета». Требуют фотографий дяди Пети, он их главный корреспондент. Три раза ему пришлось фотографироваться. Малыши присылали рисунки и писали аршинными буквами. Один спрашивал, когда у дяди Пети начнутся каникулы. Он и сам мечтал о каникулах, только где же они, за какими горами… «Кто там улицей крадется?» — пела незнакомая девочка на концерте самодеятельности и сообщала об этом в письме. Почему ее звали Хильдой? Ее день рождения отмечали в детдоме вместе со многими в Международный женский день, и она верила, что родилась восьмого марта… Хорошие часы в жизни Сапожникова были, те, когда он уходил в красивый, столетиями выхоженный тирольский лес, где каждая ель глядит вокруг себя с достоинством и понимает свое особое предназначение на земле, и думал об этой девочке: не знаешь ее, а она пишет ему, пишет все, что может, о себе: как фотографировались в «выступательных костюмах», как ждет, что скоро их переведут в первую смену, сейчас не успевают в кино: сеанс начинается в семь вечера, а еще уроки. Так жалко! Ужасно! Ей хотелось поделиться большой обидой — и было с кем! И этот кто-то был он, Сапожников, в далеком тирольском лесу.
Он написал ей, как взрослой, про свою беду, про погибшую семью в Ленинграде, и что он никому не нужен, один остался на белом свете — пожалуй, он и Хильда. В ответном письме было много детских рисунков — кошка, клоун, снежная баба с угольками вместо глаз — и вдруг неожиданная приписка:
«Я, конечно, вам сочувствую. И все, что вы писали, будет только между нами. Я хорошо это понимаю».
И сейчас доверие Редьки, их взаимный обмен тайнами снова делали его счастливым. Так они, болтая о чем придется, загорали под зимним солнцем, дожидаясь автобуса на шоссе.
— Вы к ней приехали? — спросил Редька.
— Нет. Послали туда комсорга Чеснокова. Вернулся, рассказал нам, как хорошо его встретили и провожали, даже с уроков сбежали на вокзал. Он им привез сто заграничных сказок с разноцветными рисунками — Андерсена и братьев Гримм. А еще поехал с директоршей в колхоз и купил — что бы ты подумал? Никогда не догадаешься! Лошадь купил! Очень она им была нужна — в лес за дровами ездить.
— А я люблю лошадь, — вдруг ни с того ни с сего сказал Редька.
— Ты человек будущего, — убежденно проговорил Полковник.
— Почему?
— Сейчас наступил век моторов. И, по-моему, люди с детства не знают животных. Почти что всех мы искоренили за ненадобностью: и лошадей, и верблюдов, и осликов.
— И волков, и слонов, — подтвердил Редька.
— Были зубры — почти их нету! Скоро китов не станет. И черных лебедей. Куда это годится?
Они задумались: в самом деле, куда это годится?
— А наступят времена, — продолжал Полковник, — мы перестанем истреблять животных и начнем приручать. В колхозах разведем тетеревиные стада. Лисы станут забегать в кинотеатры.
Редька засмеялся. Ему это понравилось и хотелось придумать что-то похожее.
— Белки станут нам орехи собирать, — придумал он. — А по деревенской улице будут гулять страусы, верно?
— Как куры, — даже не сморгнув, поддержал Полковник.
— А со змеями… тоже можно иметь дело?
— Ого! Змеи станут нянчить младенцев в колыбелях! Уже и сейчас в Индии…
— Ну и врешь ты! — восхищенно крикнул Редька. Автобуса не дождались. Продрогли и пошли пешком. Редька был оживлен и весел. Он наслаждался самой высокой наградой — достигнутой целью. Все видели в тот воскресный день на Зарайском шоссе счастливого человека.
Грузовик с горой валенок в кузове догнал их и остановился.
— В город? Давай поехали! Автобуса не будет.
— А куда вы их везете? — спросил Редька, взбираясь по колесу через борт и отмахиваясь от услуг Полковника.
— Валенки? Зима на дворе! Ты что, глупый?
Так и поехал он, лежа на валенках. Еще и переобулся на всю дорогу, а то в сапогах холодно… Рядом Полковник. Между ними хомут. Валенки были новенькие, а Полковник вдруг развеселился неизвестно по какой причине и запел:
Валенки, валенки, Не подшиты, стареньки…Сперва Редька был серьезен, задумчив. Но когда грузовик раскатился под уклон, он рассмеялся и с тоненьким подвыванием крикнул навстречу морозному ветру:
— Ух, жизнь собачья!
А в понедельник утром его наказали: заперли.
— В школу не пойдешь, — сказала мать. — Отец вернется — сам откроет, знает, где ключ.
— Я спать буду.
— Ничего. Он тебе еще даст порцию.
Заперев комнату снаружи, она спрятала ключ в прихожей за дверной карниз.
Он скучал. Чего только не придумывал, чтобы не сильно скучать. Слушал, как шумит морская раковина. Надоело — положил на комод. Из мамкиных бигуди строил крепость и развалил ее кулаком. Потом быстро расставлял фигуры на доске, сметал и снова расставлял — еще быстрее. Ходил с закрытыми глазами, изображая слепого.
Ему было долго ждать, пока мать вернется. Она озлилась, потому что вчера из школы приходила Агния Александровна. Пригласила к директору. Вот ведь какой несчастный случай: сколько раз пропускал уроки в будние дни, и все сходило с рук, потому что мать на работе и не видит. А тут воскресенье, никаких уроков не пропустил, но мать оказалась дома, повсюду искала его, когда удалилась Агния Александровна. Вот и попало ему ни за грош, ни за денежку.
На отца мало надежды, хотя, может быть, покупка ему понравится. Редька спрятал хомут под кроватью. Отец еще не видал, потому что пришел домой поздно, ушел спозаранку. Он, наверно, объяснил бы матери, что сам выдал деньги. «И ничего хомут, чего ты озлилась?» Лишь бы не узнал, что ездил с Полковником.
Из коридора Женька царапался в замочную скважину:
— Открой. Чего заперси-и?
— А на кой ты мне нужен!
Он разглядывал свое лицо в мамином зеркале. В первый раз в жизни всматривался в свое лицо. Глухо слышалось, как духовой оркестр выводил печальные звуки у ворот кладбища. (И под эти траурные звуки каждый, кто заглянул бы с Редькой в зеркало, увидел бы обыкновенного голорукого мальчишку в маечке. Он был некрасив некрасотой одинокого, забытого, запертого на ключ человека.)