Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— А я думаю: повадился он к тебе, — без пощады проговорил Редька.
— Кого интересует, что ты там думаешь! — сердито крикнула мать. — Рано тебе думать! Где ты пропадал?
— Не знаю.
— Я тебя спрашиваю: где был?
— Не твое дело.
— Будешь отвечать?.. Ты что, глухонемый? Морда твоя нахальная!
Она хлестнула его по лицу тем, что подвернулось, — потником. Но Редька был точно каменный.
— Мало тебе? Хочешь еще схлопотать?
Она заплакала. Угольная слезка скатилась на светлую блузку и прочертила на ней след. Она всполохнулась и стала стирать этот след полотенцем. Редька не уходил, смотрел на мать. Она сняла блузку и стала разглядывать след от слезы. Тогда он засмеялся.
— Чего смеешься? Ну, чего смеешься, рана моя ножевая!
— Ты сейчас вроде ряженая, — сказал Редька и хлопнул дверью.
9
Он с трудом протиснулся в калитку, забитую снегом.
— Порядок! — сказал он себе осипшим голосом и быстро пошел по кладбищенским аллеям.
Что с ним творилось, ему самому было непонятно. Наверно, то же, что с кладбищем. В такой поздний час он тут не бывал. В сильном лунном свете деревья, как только он отводил взгляд, перебегали с места на место, заводили игру в пятнашки. А знакомая часовня делала вид, будто знать ничего не знает: иди себе и помалкивай.
— Порядок, — назло ей вслух проговорил Редька.
Издали привычно заржал Маркиз. Как он узнал, что это Редька бежит в такой поздний час? Видно, заждался, истосковался — вот и встречает ржанием, высоко вздернув стариковскую голову.
Под темным навесом отблеск луны отразился в перламутровом зрачке старого мерина. Редька дотянулся до его шеи, стал надевать уздечку. И Маркиз наклонил голову, помог.
Редька повел его из осторожности через улочки оранжерейного поселка. Как будто проваживает шагом — ну, как обычно! Улочки были в сугробах, точно глубокие траншеи. Только пробиты дорожки к низким стеклянным лазам в теплицы. Там сквозь морозные стекла тускло светили лампочки и зеленым огнем пылала сочная листва рассады. И снова тянулись искристые стены снега. Что-то знакомое, вроде исполкомовского коридора со множеством дверей, только торжественное от снега и луны. Он был счастлив, что нет ни души, что он идет вдвоем с Маркизом, уводит туда, где будет ему теплый, чистый, светлый денник. И вдоволь овса. Придут ветеринары, осмотрят, станут лечить. Потейкин ничего бы не понял: зачем в лунную ночь мальчишка угоняет старого мерина? «Под протокол», — сказал бы. И тот, кто выглянул бы на улицу из морозных стекол теплицы, тоже ничего бы не понял — луна освещала поверх сугробов одну только лошадиную голову; где сугроб пониже, там видно, как остановился конь, устал идти, а кто-то, кого не видно, тянет его в поводу. И он снова идет.
Старик шел равнодушно. Старик мотал головой в такт каждому шагу. Старик не пугался теней, может, их и не видел. Он ничего не пугался, верно, от старости. Он шел напрямик, точно знал дорогу. И постороннему человеку, если бы он взглянул, могло бы и так показаться, что это мерин взял с собой Редьку и ведет в поводу.
Так они прошагали навылет весь оранжерейный поселок. «Кто там улицей крадется?» — вспомнил Редька и восторженно засмеялся. И вдруг вспомнилось смешное — как Сапожников сказал однажды: чтобы украсть самую высокую лошадь, цыгану не нужна самая долгая ночь.
А ночь была долгая. Путь долгий. В снежном поле торчали нечесаные будылья желтой травы. Редька дал себе отдохнуть. Вдали сверкали стеклянные крыши оранжерей. Все было так ярко высветлено луной, что даже стали видны дальние ветлы над оврагом, темнела на горизонте однорукая мельница.
Потом он повел Маркиза через конкурное поле. Оно было уставлено барьерными препятствиями. Вселяя в душу бесприютное чувство зимней покинутости, чернели тут и там оставленные до весны фанерные шлагбаумы, изгородки из хвороста, аркадные стенки. И только худой, высокий мерин и впереди него неуклюжая фигурка в ватнике медленно двигались под луной. Редька шел, как ходил по карнизу на втором этаже школы. Шел и не думал, что за это полагается. Он вернул веру в себя.
Во всем была тайна: в знакомом ставке, задернутом льдом, в фигурках конкурного поля, в запертых воротах каменной конюшни с графскими гербами, на которых скрестились выцветшие, когда-то розовые, рыцарские мечи и обнимались, встав на дыбки, бурые медведи. Конюшни молчали, спали мертвым сном. Своя была тайна у Редьки — не Лилькина, не мамкина, — своя собственная. Та, что у него с Маркизом.
Он оставил старика одиноко дожидаться под гербами. А когда изнутри распахнул тяжелые створки ворот, они открылись медленно, как врата рая.
Маркиз равнодушно вошел. Редька снова вел его в поводу.
Знаете, что такое ночной час в конюшне?
Среди пахучих пакетов сена, слабо освещенных с потолка, вдоль темной от времени бревенчатой стены, увешанной пахучими попонами, сбруей, вдоль решетчатых дверей денников, за которыми угадывались недвижные крупы дремлющих коней, провел Редька своего Маркиза по всему бесконечному проходу. Он заглядывал в каждый денник — негде было поставить. Об этом он не подумал раньше. Он повернул обратно. И снова прошли вдоль всех дверей. А сторож и не проснулся.
Где же поставить?
Что, если потревожить Бедуинку? Вот ее денник с дощечкой и надписью. Он поднял щеколду, отворил дверь. Пусть вместе постоят до утра. Ведь знакомые, даже целовались.
И снова рассмеялся Редька, ужасно довольный собой. Он привязал Маркиза к столбу бок о бок с Бедуинкой — та только покосилась красивым оком.
— Ну вот, хоть стой, хоть падай, — сказал Редька.
Он затворил за собой дверь денника.
Домой не хотелось. Он залез на стожок: там можно хорошо выспаться, пока со двора уедет «бобик». Он поглубже зарылся в колючее сено и поглядывал осоловелыми глазами: отсюда был виден денник и в нем два тесно прижатых крупа — холеный, с узлом расчесанного хвоста, и худой, вислозадый. Можно было глядеть и мыслить. «Надо быть мыслителем, — вспомнил Редька совет Полковника. — Лошадь дурака не любит». Он мыслил об этих молчаливых животных, они были всего дороже, потому что он сам поставил их рядышком. И вот стоят же! Тоска по собственному поступку — пусть какому угодно опасному, глупому или дурному, — мучила его с осени. Теперь он мог блаженно уснуть. Долгая же была эта новогодняя ночь — стоила целого года… Он не скучал думать. И о матери и о Лильке успел поразмышлять. На мгновение пришла и такая догадка: а что, если он все это выдумал? Его просто испугали елки в окнах дома — завязанные, как будто пойманные в лесу. Вот с чего все началось! Что, если и Потейкин не собирался его увозить? И то, что мать с ним хороводилась, подумаешь, делов: чаи распивают.
Почти как музыка, слышались изо всех денников звуки хрупания. И старик тоже, верно, хрупает и хрупает сеном.
Под эту музыку Редька уснул в стожке сена.
— Ее же подсекли! Какую лошадь испортили!
— Выводи на осмотр.
— Она не дастся. От нее чего хочешь можно ожидать — убьет! А у меня дети.
— Заводи в станок…
Редька затаился, слушая тревожные голоса. Он понимал, что случилась беда. Он видел, как из конюшни уже при свете дня уводили за уздцы с двух сторон Бедуинку. Она заметно хромала и скалила зубы. Маркиз, выведенный из денника, привязанный к столбу в проходе, понуро глядел ей вслед.
Только сейчас, совсем проснувшись, Редька понял страшную свою вину. Как же он оставил их вдвоем! Дурак из него пошел! Украдкой он глядел из ворот, как Бедуинку вели в станок. Он уже знал: между двух реек в столбах крепко скручивали канатами самых опасных коней — тех, которые от боли лягаются задними и бьют передними ногами и могут убить неосторожного коновода.
Между тем ветеринар в военной шинели нараспашку, ожидая, пока Бедуинку усмирят в станке, решил провести общий осмотр. Коноводы, называя своих лошадей, то шагом, то бегом проводили их перед доктором.