Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Нет, она меня слушалась. Я один раз на ипподроме видел, как лошадь упала.
Сапожников помолчал. А потом сказал:
— Лошадь сама не упадет. Это ее всадник роняет.
Он посмотрел в сторону оранжереи:
— Твой отец, верно, хватился. Маркиза ищет.
Редька и сам уже видел: вдали на кривых ногах быстро шагал Сергей Костыря.
РАССКАЗЫ
Начальник малых рек
Утро ничего хорошего не обещало.
Бакенщик Васнецов немного выпил, поссорился неизвестно из-за чего с женой и потому старался держаться дальше от расходившейся старухи, — ну ее в преисподнюю!
— Совесть пропил, огарок! — кричала старуха, упершись руками в дверные косяки землянки.
Бакенщик откликался с берега:
— Для кого ты орешь-то?
— Для тебя ору, пьяница!
— А ты для меня, мамочка, не ори! Не обличай меня! Я не свинья — орать-то. Не корова!
Жмурясь от солнца, Васнецов проплыл по реке, собрал фонари в лодку, вернулся. Но старуха, как заведенная, обличала и обличала, а день разгорался знойный; у ветлы лежала собака и часто дышала, высунув язык; зной шел с лугов на реку, и когда бакенщику стало невмоготу, он плюнул, оттолкнулся веслом от берега и отправился в гости к дочери.
Дочь Васнецова, Вера Васильевна, жила в устье, километрах в двадцати от стариков.
В том месте, где телеграфный кабель со дна реки выходит на правый берег, стоит в тени кленового леса сторожевая избушка. Ее хорошо видно с реки. Над ней возвышается мачта с оборванными, запутавшимися в соседних кленах проводами. Над окном, на бревенчатой стене, белеют два ряда фарфоровых изоляторов.
Каждый год весной, после паводка, монтеры разбивают на берегу палатку и свои две комнаты отдают Алехину — начальнику малых рек. Все лето Алехин мотается по волжским притокам на своем катере, а его жена, Вера Васильевна, живет здесь до самого ледостава, скучает и все прислушивается у окна, не стучит ли мотор на реке.
Хмель разобрал Васнецова, как только он взялся за весла. Он греб короткими и частыми взмахами, потел, вытирал щеки и лоб о плечо и думал о том, что никто его не любит, ведьма одолела своими обличениями, что и зять стал не как человек.
Да, бакенщик не щадил себя в тот день. Он укорял себя в том, что стар, что время его прошло, что когда-то, в начале века, сдуру полез в семинарию, в священники, и вот расплачивается на старости лет — развешивает фонари на реке.
Река была, как всегда, пустынна, и в знойный час томительное зрелище представляли ее дремлющие отмели, утыканные вешками и обставленные бакенами.
Солнце склонялось над берегом. Васнецов греб, полузакрыв глаза, когда услышал стук мотора и увидел догоняющий его катер. Бакенщик перестал грести. Сверху шел любезный зять, начальник Алексей Петрович.
«Сейчас приберет меня на буксир, высплюсь на катере», — подумал бакенщик и вскочил от нетерпения: уж так ему надоело грести.
Он был худой, костлявый старик, бритый наголо, горбоносый, никогда, даже летом, не снимавший с себя клеенчатого плаща, провонявшего керосином и дегтем.
Катер быстро нагонял лодку. Старик замахал рукой и пошатнулся.
— Зацепите, Алексей Петрович! — крикнул Васнецов, раскачивая лодку раньше, чем ее приняла волна от катера. Потеряв равновесие, он схватился за весло, вдетое в уключину.
Алехин вышел из каюты в штурманскую рубку, стал рядом с Володей — рулевым.
— Некогда! Не задерживай! — крикнул Алехин, когда катер поравнялся с лодкой. — Куда гребешь?
— Зацепите! К вам гребу, к Верочке.
— А кто вечером фонари зажжет?
— Там мамочка за меня! Зацепите, Алексей Петрович!
Старик проворно сел за весла и стал грести изо всей силы, надеясь, что катер остановится, возьмет его на буксир и он знатно выспится в каюте на кожаном диване. Но катер прошел мимо. Лодку качнула волна.
— Поворачивай, Василий Иванович! — издали в рупор кричал Алехин. — Дела срочные. Не ко времени плывешь!
«Срочные дела. Да что он там, угорел, что ли?» — озлобившись на зятя, подумал старик.
Нет человека на реке, которому не была бы знакома худощавая, с лысой загорелой головой фигурка Алехина, сохранившая в себе, казалось, все многолетнее напряжение штурманской вахты.
В городке, стоящем у слияния Волги с Сурой, знают, когда Алехин возвращается с линии: в этот день его можно встретить и в затоне, и в механической мастерской, и на волжской пристани. Он со всеми спорит, горячится.
— Баланда, милый человек! Баланда! — приговаривает он, размахивая руками.
Присев на крыльцо почтовой конторы, он проглядывает московские газеты за несколько дней; его интересует, как там идут дела — на Магнитострое, на Турксибе, в Запорожье.
Катер стоит у пристани. К вечеру рядом становится на причал большой волжский теплоход. По палубе гуляют нарядные женщины, играет оркестр.
— Алексей Петрович, дело есть! — вызывает Алехина в рупор капитан теплохода.
Все капитаны знают Алехина и любят угощать его пивом, хоть никогда и в глаза не видали его «малых рек».
В сумерки совсем затерялась река, поросла камышом, даже устья не видно — занесло волжским песком. Но река петляет по полям, тянется за двести километров, прорезает дубовые леса; мелеет уже в июле, и тогда старенький колесный пароходик «Чайка» тяжко вздыхает на всю округу, шлепает колесами по мелководью. И плывут плоты к Волге. И нужно держать в исправности берега, проверять перекаты, зажигать фонари на бакенах, вынимать топлое дерево.
— Где же твоя река? — спрашивает Алехина волжский капитан.