Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Алехин слушал с полной рюмкой в руке, боясь обидеть мастера невниманием.
— В конторе альбом: двести образцов отделочных пород, — рассказывал Туров. — Тут и палисандры, и японский платан, и ливийский платан великолепной леопардовой расцветки.
Алехину не терпелось заговорить о черном дубе, который лежал у него на двести километров по берегам, но гость этого вопроса не касался.
— А черный дуб у вас тоже представлен? — полюбопытствовал Алехин.
— Как же! Красавец! — Мастер на мгновение задумался, припоминая латинское наименование
— Как, как, простите меня? — внезапно воспрянул бакенщик, точно боевой конь при звуке трубы.
— Quercus pedunculata, или, как еще принято, quercus robur.
Васнецов откачнулся в ужасе, и корзина заскрипела под ним.
— Не-ет! Латинистом вам, батенька, не бывать! — Он злорадно захохотал. — Иосиф Аримафейский, умница, сказал: чтобы латинистом стать, надобно во второй раз родиться. А как же нам родиться вторично, когда мы, известно, как родимся.
Туров восхищенно хлопнул бакенщика по коленке. Вера Васильевна вскочила со своего места, обняла старика за плечи, стала увещевать его, шептала что-то на ухо.
Старик вырывался из объятий дочери.
— Не бывать ему латинистом! Не бывать!
Алехин быстро выпил; рука устала держать рюмку на весу. Он слушал Турова, хоть и немного улавливал из того, что тот говорил. Он чувствовал, что опьянел, поэтому помалкивал и только радовался, что и черный дуб представлен в альбоме. Где же Тарас Михайлович? Почему его нет? Это показалось странным Алехину, потом он вспомнил, что сам виноват — не позвал товарища. А сейчас уже поздно звать, все перепились.
— Конченый вы человек, Денис Иванович, — приставал между тем к Турову Васнецов. — К примеру: голосу у вас никакого. Вот у меня было «до», — бакенщик поднял указательный палец, — заветное «до»!
Ему очень хотелось запеть, но так он был горд, что боялся сорваться. Корзина отчаянно скрипела под ним.
Post malestem senectutem Nos habebit humus… —пропел он басом и перевел, тыча пальцем в грудь мастера: «После тяжкой старости нас земля приемлет».
— Уймись, отец Василий, — сказал Алехин.
Но Васнецов уже не мог уняться. Туров, потешаясь над стариком, совсем развеселился, пил больше всех. Теперь он забыл об Алехине, отец Василий запел «Гаудеамус», и Туров ему подпевал.
— А может, лучше, если как-нибудь без поездки? — не слушая разговора, шепнула Алехину Вера Васильевна. — Составили бы акт, да и ладно. Нет, мол, ничего, одна карча.
— Ты что, спятила? — Алехин даже не понял сразу, что нашептала жена.
— Так ведь под суд пойдешь. Сколько добра пожег в феврале. Ведь не разберутся.
Алехин подошел к окну и отдернул кисею. Желтый керосиновый свет комнаты смешался с синим светом ночи. У берега горел костер.
От куста отделилась фигура, подошла к окну. Алехин всмотрелся: Тарас Михайлович.
— Ты узнал? Вот здорово. Я все хотел за тобой… — зашептал Алехин.
— Только давай тише. — Тарас Михайлович уцепился за карниз, подтянулся. — Я с вами поеду. Я к бакенщикам по всей линии с беседами, все материалы в райкоме взял. Ты только молчи, не расспрашивай его безо времени, не мельтеши, — советовал Тарас Михайлович, — и не бойся: страна своего не упустит. А вон и лодка моя у катера.
Алехин различил у катера лодку, в ней кто-то возился, укладывал вещи.
— Это мой Мишка увязался, тоже рыбак, — сказал Тарас Михайлович и спрыгнул на землю.
Громкий смех позади Алехина заставил его обернуться. Володя и Зоя вели под руки мастера. На голове его была белая сетка, снятая со стены.
Мастер медленно подвигался, коротенький, с растопыренными руками, но еще старался пошутить над собой:
— Пусть не думают, что если человек шатается — значит, устал. Ошибка! Человек просто пьян.
— Все равно утром поедем, — сказал в окно Алехин и, отстранив рулевого, снял с Турова сетку и повел его укладывать спать.
А утром, хоть и немного позже обычного, катер отправился вверх по реке, к местам выкатки черного дуба.
Сидя на якорной цепи, нагретой солнцем, Алехин ни о чем не думал и не хотел думать. Только бы поскорей доехать и разобраться! Все, что было вокруг него: и якорь, и вымпел, трещавший над головой, и волна, бежавшая от катера к берегам, — освобождало его от необходимости думать.
Катер шел по реке, наполняя стуком мотора тихий простор меж берегов. Солнце сияло в стеклянных стенах рубки. Володя вращал штурвальное колесо, и пятна света медленно перемещались по его плечам и лицу.
С биноклем на груди, невыспавшийся, Туров вышел на бортовой обнос.
У левого борта шла на буксире четырехвесельная лодка, прижатая к катеру. Рядом с караванным сидел в лодке его сынишка Миша, а под скамейкой, свернувшись клубком, дремал лохматый щенок.
Тарас Михайлович с засученными штанами свесил голые ноги за борт и шевелил пальцами в быстрой воде. У него был безмятежный вид человека, которому отныне предстоит наблюдать только солнце да воду, да отражение своих ног в воде. А мальчик, наверное, не понимал этого счастья, — он сидел, серьезный и тихий, недоверчиво поглядывая на Турова.
Перед отплытием Алехин познакомил Турова с пропагандистом и, кстати, внимательно осмотрел его лодку. В ней были связки книг, ящик с мылом, аптечка, баян в черном футляре, рыболовные снасти — все то, что под брезентом возят с собой в лодках затонские работники, выезжая по разным надобностям к бакенщикам на линию.
Алехин про себя даже подивился, как быстро собрался Тарас Михайлович.
Поверх всего лежал в лодке волейбольный мяч.
— А это куда же? — спросил Туров, не знавший с утра к чему привязаться. — Василий Иванович, это, никак, вам играть с мамочкой! — крикнул Туров Васнецову, который душевно о чем-то беседовал с Зоей в каюте. — Куда это? — тихо повторил Туров, сдерживая смех.