Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Но ведь, а как же… — начал было Алехин, но Туров не дал ему говорить.
— Дорогой товарищ начальник — как это называется? — малых рек.
Эти слова уже слышал подкравшийся к двери Тарас Михайлович.
— …Я еще ничего достоверного не знаю о ценности вашего топляка. Наоборот, если хотите, я знаю, что чем далее на восток, в глубь континента, тем дерево становится все менее упругим. Чувашский дуб уже не сравнить с волынским. Но я молчу, — ведь я еще ничего не видел, не сделал ни радиального, ни тангенциального разреза.
— Профессор…
— Я не профессор,
— Послушайте, мастер, — Алехин отбросил в сторону бумаги, и Тарас Михайлович отшатнулся за дверью. — Послушайте… Я вас лбом ощущаю, — Алехин охватил пальцами лоб и виски, — лбом, как препятствие… Чего вы смеетесь?
Туров подошел к Алехину и обнял его за плечи.
— Алексей Петрович, зачем вы народ смешите? — Он вздрогнул от близкого удара грома, скинул руки с плеч Алехина и рассердился: — Идите к штурвалу, черт вас побери… Не суетитесь, Алексей Петрович. Делайте свои дела. Или у вас река сама все делает? Представьте себе, что завтра на выкатке я нюхаю кусок вашей карчи и говорю какой-нибудь парадокс, например: «Слабость этого образца в его излишней твердости». Пшш! — Он выпустил воздух и сделал рукой нечто похожее на жест Понтия Пилата, вопрошающего: «Что есть истина?»
— Этого не может быть, — сказал Алехин. — Баланда!
— Сами вы, дорогой товарищ, баланда. Не знаю. Вот именно, ничего не знаю! Вы все чувствуете, а я ничего не знаю… Придет зима, и приблизительно в феврале начальник малых рек рассылает по всем колхозам срочную телефонограмму: «Жги в мою душу» или что-нибудь такое. Кстати, вы меня спрашивали: горит ли черный дуб? Вам-то уж хорошо известно: тлеет сизым огоньком. — Он захихикал, показывая толстыми пальцами, как тлеет дуб.
— Кто вам рассказывал? — угрожающе спросил Алехин.
— Про сизый огонек? Это из учебников.
— Про телефонограмму?
— Ваша тревога, конечно, мне понятна. Если это был черный дуб, вас не пощадят. Пойдете под статью.
Алехин усмехнулся:
— Меня — под статью?
— А вот заглянем теперь в ваши выкладки. — Туров оживился, он развернул папку, пальцем поискал на последней странице сброшюрованной сметы. Эта игра увлекла, его лицо сияло от удовольствия. — Вот видите!
Алехин заглянул в шестизначные цифры им же подсчитанного годового народного дохода, молча отошел и сел на диван.
«Зачем он его дразнит?» — насупившись, думал за дверью Тарас Михайлович. Он представил себе коротенькую заметку, какая появится через несколько дней в областной газете, — всего три строчки: «Черный дуб… Начальник малых рек… Начнется эксплуатация…» За этой заметкой не просто будет разглядеть тревожную жизнь неугомонного человека, который на своей тихой реке целый год жил одной мечтой, шел на риск и не боялся ошибиться. «Вот о чем надо было рассказать бакенщику». — Он вдруг ясно представил себе всю историю Алехина как материал для беседы.
Дождь оборвался, и сразу резко обозначился стук мотора.
— Ну, что скажете? Дело-то, выходит на поверку, подсудное? — игриво переспросил москвич и вдруг испугался: Алехин вскочил и встал перед ним.
— Как это понимать, гражданин?
— Ни боже мой! Только как шутку!
Алехин повернулся и вышел из каюты, чуть не сбив в дверях Тараса Михайловича и не заметив его.
Туров присел на диван, и обычное брюзгливо-беспомощное выражение сковало его лицо.
Алехин стоял на корме. Солнце уже осветило реку и берег, но там, вдали, за тучей, вниз по реке уносившей свои разорванные края, городок еще лежал в тени дождя, и над его крышами, где-то возле церкви, клубился белый дым, потом блеснуло пламя.
«Должно быть, зажгло», — подумал Алехин.
Сейчас ему казалось, что действительно нет никакой у него работы, все само собой делается: река сама городит плетни, выбрасывает карчу на берег, вечером зажигает, утром гасит фонари на бакенах.
После грозы на катере тихо, разговоры прекратились. Туров прилег в каюте, Тарас Михайлович прячется от Алехина, Миша — в кубрике. Алехин садится на якорную цепь и тоже затихает.
День кажется нескончаемо длинным. Где-то далеко позади, за двадцать километров, осталась брандвахта с колоколом, с полузатопленной лодкой. Далеко позади паром, и верзила паромщик, может быть, так же как утром, кричит с берега: «Давай! Крути!» — а стадо уже, наверное, вошло в воду. Васнецов заправил фонари к ночи, мимо его избушки шлепает колесами «Чайка». На небе ни облачка, все так же жжет солнце, хоть и склонилось к вечеру. Куда девалась гроза? Может быть, уже полыхает над Волгой…
— Средний ход! — гремит из рубки Володин голос.
Алехин бежит по палубе с носа на корму. На катере негде повернуться, но кажется, что Алехин исходил с утра не один десяток километров.
Мимо в ботничке плывет старшина с карчеподъемного снаряда.
— Эй! — кричит Алехин. — Как там с карчой? Был на выкатке?
— Был третьеводни!
— Комли повытасканы?
— А кто его знат! Лодку, верно, вытащили!
— Какую?
— Ту, что в Первомае потопла!
Неслышно скользит ботничок и исчезает со своим горластым гребцом, который все машет, машет веслами.
А солнце село еще ниже, прибрежные дубы бросают тень на всю реку. И сильно вытянулась на воде скользящая рядом с катером тень от штурвальной рубки. И у кормы трется лодка караванного.
Тарас Михайлович чистит картошку и бросает ее в ведро, зажатое между ног.
— К ужину? — спрашивает с катера Алехин.
— К ухе. Володя заказал.
Рыба плеснула рядом с лодкой.
— Жерех бьет, — прислушавшись, шепчет Тарас Михайлович.
— Скоро и выкатка, — говорит Алехин. — А где Мишка?
Тарас Михайлович ножом показывает в сторону кубрика, и сквозь стук мотора и плеск воды за кормой Алехин слышит звуки баяна. Мальчик негромко играет на баяне. Он очень серьезен. Он обнимает баян руками, ноги его не достают до пола.
Алехину не дождаться, чтобы караванный рассказал ему подробности спора с москвичом, но Алехин знает, что и он уже погорячился. Алехин слышал, как в каюте Туров кричал Тарасу Михайловичу: «Его дуб пролежал под водой триста лет и еще пролежит! Ничего ему не сделается… Еще чернее будет!..»