Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
На минуту Алехин заколебался: захотелось сойти к берегу посмотреть, хорошо ли ребята сгоняют мочало, и пусть москвич один идет на выкатку и пишет в блокнот все, что вздумается. Но подошел, уже обувшись, Туров, и Алехин двинулся дальше по тропинке в сторону уже видневшегося поля выкатки.
Если бы спросить его, спокоен ли он, он бы не знал, что ответить. В конце концов его дело — от мая до ноября держать в чистоте фарватер реки. Плоты идут. Рыбаки тащат бредень. Бакенщик зажигает фонари. Землечерпалки сходят на Волгу. Шмаков рвет динамитом камень. «Чайка» плывет вверх по реке в понедельник, возвращается в устье в пятницу; в трюмах — хлеб, яблоки, спирт, льняное семя, — и ночью на всех пятидесяти перекатах лоцман проводит судно меж огней — красных с горного берега, зеленых с лугового. Прав Шмаков, дело маленькое — служба: топорик и якорь.
Он взбежал на пригорок, с которого открывалось поле, заваленное карчой. Это и была выкатка на Быстром Яру. Здесь было вынуто в навигацию сто сорок дубов. Гладкие, словно облизанные огнем, обугленные стволы лежали в беспорядке у берега до самой опушки леса. На песке, у реки, стоял «панкрашка» — врытый в землю станок, которым карчу выкатывали на берег. А по краям поля множество следов от костров — закоптелые камни, зола и головешки. Немало ночей здесь провели рабочие с парома и с ними Алехин. Запыхавшись, Туров взошел на бугорок.
— Вот, посмотрите, — сказал Алехин так, точно перед ним его квартира, разграбленная и разоренная. — Вот, посмотрите.
Туров оглядел поле. Медленно подошел он к ближайшему стволу, обросшему крапивой; несколько трещин прошло по его тусклой, лишенной ветвей поверхности, — он, видимо, пролежал здесь дольше других. Туров перешагнул через него и приблизился к следующему стволу.
«Вот он шагает», — подумал Алехин, и сердце его сжалось.
По краю поля он обошел выкатку и спустился к берегу.
Переходя от одного ствола к другому, Туров присаживался на корточки, щупал ладонью обломанные концы.
— Это не то. Вот оно, вот оно, — шептал он, и чувство, которого давно не испытывал, поднималось в нем, и он шагал от ствола к стволу.
Он работал сейчас. Один из стволов перевернул, побагровев от натуги; потом присел на нем, подсунув под себя ладони. То, что в Москве, в конторе, среди казенных бумажек, докладов, отчетов, представлялось ему чужим и докучным делом, лежало перед ним в тишине туманного утра на этой заброшенной реке. Да, это был черный дуб отличной консервации, по крайней мере трехсотлетнего режима.
Туман сходил с реки, одна за другой спадали его завесы, за которыми скрывалось солнечное утро. Там, у реки, среди нагроможденных в беспорядке черных стволов, металась по берегу взад и вперед нескладная фигура Алехина, — точно плотник из сказки, что-то разыскивая и не находя, бегал по своей гигантской плотницкой мастерской.
Мастер встал.
— Алексей Петрович! — крикнул он и пошел к нему навстречу.
Алехин остановился, недоверчиво поглядел на Турова, потом решительно заложил руки за спину и тоже пошел к нему.
Так они сходились, пробираясь между стволов, обходя корявые стопудовые комли в человеческий рост, прыгая с карчи на карчу.
И пока шли друг другу навстречу, Алехин от душевного смятения ни о чем не думал, а Туров думал о том, что должен сейчас осчастливить этого человека, и что-то похожее даже на зависть шевелилось в нем.
— Могу вас поздравить, — сказал Туров, когда они подошли друг к другу, — это настоящий черный дуб.
Он засмеялся, — захотелось еще раз поддразнить чудака, не сразу наградить его счастьем.
— Ну, не совсем, конечно.
— Черный, но не совсем? — переспросил Алехин.
В эту минуту он понял, что все его сомнения — пустое, что не зря рисковал, но странно — не радость тотчас наполнила его, а гнев. Сейчас он смотрел на Турова, как на врага, повергнутого и обезоруженного.
— Да, не совсем полной консервации, — добродушно заметил Туров и вынул платок, чтобы скрыть улыбку.
— Одного года не хватает?
Туров засмеялся.
— Невыдержанный товарищ! Невыдержанный! Вот вроде этого, — и он пнул ногой в ствол черного дуба.
Алехин не слышал, что говорил Туров, — он, пожалуй, и не видел Турова. Он торопился досказать самое злое, что мог придумать:
— Одного года до тысячи лет? Так пока разные бюрократы… и дармоеды… обсудят…
— Это обо мне?
Алехин лез на него с кулаками.
Туров схватил его за локти, удерживая на расстоянии от себя, боясь, как бы тот не ударил его головой.
— Что вы, милый человек! Не понимаете шутки! Это замечательный дуб. Чудесное дерево! Бросьте, бросьте! Цены ему нет! Успокойтесь, чудак такой…
Они возвращались к катеру той же тропинкой. Опять Алехин шагал впереди, а Туров шел за ним следом, подталкивая его иногда в спину. Припадок кончился, теперь с Алехиным можно было делать все что угодно, он был счастлив.
— Вы все время меня допекали, Денис Иванович, — говорил Алехин. — Я ведь не специалист, верно. Но сколько я всего обдумал за год.
Старик и старуха стояли у тропы, дожидаясь возвращения Алехина.
— Погоди, будь уж так милостивый, мы до тебя, Петрович, — заговорила старуха, когда Алехин поравнялся с ними.
«Знают по имени-отчеству», — подумал Туров и остановился позади Алехина.
Старуха жаловалась Алехину, что сыновей будто приворожили на брандвахте: второй месяц работают, выходных не берут. А без ребят трудно управиться.
— Старые мы, не молодежь… — всхлипнул старик.
— Он знает, что мы не молоденькие, — перебила его старуха.
— По восьмому десятку доходит, без двух годов.
— Какие уж работники! — досказывала старуха.
Их согласный разговор нравился сейчас Алехину, хотя старые просили о тех самых прогульщиках, на которых жаловался Шмаков.