Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Ты что-то в сторону, Василий Иванович! Туману напускаешь.
— Я бывший священнослужитель и потомственный землепашец, — надменно возразил Васнецов, и лицо его сделалось вдруг суровым, как буря. Никто бы его не смог остановить. — Я и Ленина читал. Вы читали «Развитие капитализма в России»? — заносчиво спросил он пропагандиста.
— Конечно! — Тарас Михайлович даже сел от неожиданного поворота беседы. — А вы читали?
— Нет, извините, извините! Вот мой отец и был один из тех, о ком трактовал Владимир Ильич в главе о безлошадном хозяйстве.
— Кулак,
Васнецов встал и выпрямился на худеньких ногах.
— Оставим этот суесловный разговор!
Казалось, что он намерен предъявить в виде последнего довода весь рост, всю длину своего сухопарого тела. Даже не взглянув на пропагандиста, он пошел к воде.
Алехин и Туров переглянулись.
— Вы коммунист? — спросил Алехин Турова, словно этот вопрос прямо следовал из того, что они сейчас слышали.
— Беспартийный.
Они лежали молча минуты три, к ним подошел Тарас Михайлович.
— Худым неводом ловишь, — сказал Алехин удрученному неудачей караванному.
Все утро они не заговаривали о самом главном, что их свело здесь, но ревниво следили друг за другом, и сейчас Алехин посмеялся над караванным, точно хотел еще другое что-то сказать, а что — и сам не знал.
Издалека послышался четкий стук дрезины.
— Начальник охраны едет.
Алехин вскочил и, не отряхнув с себя песка, пошел к воде. За ним поплелся Туров. В раздумье пошел и Тарас Михайлович, весь в песке.
А по мосту, гулко отдаваясь на всю окрестность, побежала дрезина начальника охраны.
Под каменными быками моста на мгновение стало прохладно; потом катер вышел в озаренное солнцем пространство, и снова застучал мотор, тревожа тихие берега.
Показалась избушка Васнецова. Старуха стояла, упершись руками в дверные косяки, будто и не тронулась с места, как уплыл вчера бакенщик.
На прощанье бакенщик подобрел, помирился с Алехиным и даже с Тарасом Михайловичем, и, отплывая от катера и поднимаясь по круче к избушке, думал о караванном уважительно, хотя и выражалось это стариковской вздорной усмешкой: «Одна ноздря чего стоит!»
Уложив Турова в тень, Алехин прыгнул к Тарасу Михайловичу в лодку.
— Жена обидела вчера, Тарас Михайлович. Перепугалась. Говорит: «Без поездки кончай». Так можно было и не затевать. Что с тобой, заскучал?
Тарас Михайлович не был настроен разговаривать с Алехиным.
— Нехорошо, нехорошо, — только и сказал он, разводя руками. — Обидел я человека.
— Так ведь вздорный старичишка. Ну, прямо баланда. У меня это с ним через день бывает.
— То-то что бывает, а не должно быть. И мне, дураку, наука не в пользу. Я не в первый раз так. Одному старьевщику на базаре как-то тоже в сердцах сказал: «Культсбор с тебя взыскали?» — «Взыскали». — «А подоходный?» — «И подоходный тоже». — «Ну вот и вся с тебя польза».
Алехин засмеялся:
— Хорошо сказал.
— А к вечеру человек запил. Значит, неловко сказал. Нехорошо. Значит, еще могла быть польза с человека.
— А мне что-то Туров не нравится, — сказал Алехин.
Тарас Михайлович не ответил.
В кубрике Миша пробовал баян. На полу лежал на листе газеты ржавый трехлопастный винт, похожий на мшистый камень, вынутый из воды. Глядя на винт, положив голову на лапы, по-взрослому вздыхал щенок. За окном полз берег, то удаляясь, то приближаясь вплотную — с овражками, из которых тянуло свежестью, с поникшими ветлами на пригорке, с желтым полем, на котором работали колхозники.
Катер шел быстро. Не прошло и двух часов, Туров не успел вздремнуть, как они уже были у брандвахты. В знойном воздухе, застывшем над рекой, брандвахта сверкнула железной крышей и вскоре вся показалась из-за мыска — плавучий домик, заставленный лодками, как будто припертый ими к берегу.
Туров поднял голову от подушки. Катер с выключенным мотором обходил затонувшую лодку, торчащую из воды одними уключинами. Кто-то плыл с середины реки широкими саженками. А на брандвахте хлопали дверями, бегали; кок в белом колпаке выглядывал из окон кухни.
Рослый рыжий мужчина в синих галифе и незастегнутой сорочке махал руками и басом кричал:
— «Привет тебе, Фламбо!» Давай концы!
Это и был Шмаков, начальник плетневой партии, известный по всей реке своим необузданным гостеприимством.
— Вот что, ты дурака не валяй, — предупредил Алехин, бросая ему чалку. — Мы пообедаем у тебя, а дальше ты нас не задерживай.
Но Шмаков только гудел в ответ:
— Великолепно! Хо-хо-хо! Великолепно! — и накручивал чалку на кнехт, прижимая ее ногой, словно добычу.
Зоя первая спрыгнула с катера — в объятия своих подруг. С визгом и смехом они убежали.
— Будете дорогим гостем, — говорил Шмаков, вводя Турова под руку в кают-компанию и так гулко вздыхая при этом, что Алехин не мог сдержать улыбки: он-то знал, чего стоит Шмакову эта степенность!
В кают-компании было свежо и чисто. Косые квадраты света лежали на желтой дощатой стене, освещая на ней спасательные круги и на обеденном столе — букет полевых цветов в зеленом стеклянном кувшине и блюдо с малиной. Комната, напоминающая и корабельный салон, и подмосковную дачу, была пронизана солнцем.
Туров остановился у одной из трех дверей, выходивших в кают-компанию. На двери, на белом картоне, было написано акварелью:
Наш начальник Ваня Шмаков — Он со всеми одинаков: В воду гонит нас чуть свет, Кормит нас ухой в обед.— Это моя комната, — пробасил Шмаков.
На второй двери была надпись с соответствующим рисунком:
Три веселых поросенка: Зоя, Настенька, Васёнка.— Рифма, — сказал Туров, прислушиваясь.