Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Гимн вдовушек, — повторил Чап знакомую шутку.
Издали донеслись нестройные звуки множества автомобильных сигналов. Наверно, зазевался вахтер или стрелок у ворот, а шоферы, закончившие рабочий день — им бы только предлог, — разгуделись во всю ивановскую.
Как только зазвучали тревожные звуки, Оля, будто разбуженная ими, вскочила на ноги. Вдруг представилось ей невероятное: что Митя приехал — приехал и уже дома.
— Ну, я домой. Можно? — нетерпеливо спросила она Брылева.
— А что?
— Ничего. Можно домой?
— Куда ты, Оля? — крикнул Чап.
Он тоже вскочил на ноги. Ни он, ни Брылев не поняли, что случилось с Олей: не простившись, она бежала к воротам по пустырю, изрытому лунками.
Как же она не догадалась, что он вернулся! Как могла пропустить столько времени! Мысль о том, как он встретит ее, не приходила в голову. И многодневная боль обиды утихла, оборвалась мгновенно. В кузове, куда она влезла, подсаженная чьими-то руками, было полно народу, пели песню мордовские девушки. Машина мчалась по Дикому поселку и со скрежетом останавливалась. Люди с железными цепками на кожаных поясах — верхолазы — лезли через борт. Прошагала по мосткам хорошенькая монголка, — наверно, чертежница из конторы: у нее под мышкой рулон. У киоска пил лимонад ремесленник с забрызганным известью лицом. Сапоги у него резиновые и тоже заляпаны белым. Ремесленник льет на них лимонад из стакана, а кто-то из машины кричит над Олиным ухом:
— Эй, гвардии рядовой!
В том состоянии, в каком находилась Оля, она не задумывалась, почему он лимонадом моет сапоги, почему гвардии рядовой… «Я ни чуточки… ни чуточки… ни чуточки… — шептала она быстро-быстро. — Ты уедешь в Москву, я не стану грустных писем писать, не дождешься. Эх ты, толстокожий… И не надо спорить, Митя, больше не надо». — «Зачем ты обижала меня?» — слышала она голос Мити. «А ты бы дольше у Чапа жил. И потом всем известно, что я хуже всех, самая плохая». — «Не хуже всех, а просто недоразвитая», — кротко поправлял Митя. «Хуже всех. Самая некрасивая, вредная». И эта скороговорка все убыстрялась, убыстрялась. Вокруг кричали, пели — она не слышала. Она только слышала, как грузовик хлопает своим задним левым. И не было больше ничего — ничего в мире не было, кроме нее, и Мити, и этого хлопающего левого заднего колеса.
— Не жаль молодца ни бита, ни ранена…
Любимой своей поговоркой Егор Петрович добродушно встретил Чапа в прихожей прокурорской квартиры в Слободе, в тридцати километрах от города, после того как в двенадцатом часу ночи ему позвонил дежурный лейтенант из милиции. Он сказал, что какой-то психоватый велосипедист требует домашний адрес прокурора Бородина, говорит, из города, по личному вопросу.
— А я сразу догадался, — говорил Егор Петрович, показывая, где поставить велосипед, и впуская Чапа в комнату.
— Что вы хотите этим сказать? — Чап задержался в дверях.
И тут прокурор похлопал его по взмокшей спине и проговорил:
— Не жаль молодца ни бита, ни ранена, а жаль молодца похмельного. Уже и в милиции побывали? Что ж, проходите. Не знаю, как вас звать по-настоящему.
— Меня зовут Чап. — Двумя руками он прочесал свою шевелюру.
— Откуда такое прозвище? Давно хотел спросить.
— Долго рассказывать. Чапая хотели сделать — не получилось, — нелюбезно буркнул Чап, оглядывая потолок кабинета.
Как всегда, одно желание владело им, он не терпел ничего отвлекающего в сторону. И хотя после ночной гонки по шоссе ноги гудели, шея болела от напряжения, он рвался к цели; схватка в милиции из-за адреса только раздразнила его.
Егор Петрович покладисто подчинился этому напору.
— Зачем явились?
— Я хочу задать вам вопрос… только один вопрос… как человеку… — Чап, кажется, уже сердился на себя: сгоряча разлетелся, а объяснять трудно.
— Вопросы задавать и я умею. Ну, задавайте.
— Почему Митя не женится?.. Да вы не смейтесь!
Егор Петрович действительно смеялся.
— С чем с чем, а с такими вещами не торопятся, — сказал он. — А что, собственно, произошло?
— Произошло то, что он уехал в Калугу.
— Осведомлен.
— По-русски называется — удочки смотал! А она одна! Она как сумасшедшая! Они любят друг друга, это факт. А их спугнули, и они разбежались. Стыдно им, что ли, стало? Это как болезнь, я так считаю! Им привили ее. И радуются.
— Кто радуется?
Но Чап не отвечал на вопросы.
— Даже щенки, когда чумятся, их надо лечить! — говорил он запальчиво. — Чумятся — лечить! Митя горя не хлебал. Счастливый… Семья. Медалист. Все его любят и уважают. — Он остановился, помрачнел. — Хотя не все, конечно. Я лично с ним порвал. Но это неважно. Будущность у него — до небес!
Он говорил рывками, и слова выговаривались им от волнения как-то по-особенному. Егор Петрович слушал его серьезно.
— Ну и что же, что Митя такой благополучный?
— А то, что ведь с чего все это началось, вам известно? Он решил оберегать ее репутацию. Ко мне ходил братом милосердия, я его не просил об этом. Вот в Калугу уехал. Как это называется? Он собакам сено косит?
— Собакам сено косит? — переспросил Егор Петрович.
Какое-то воспоминание из Митиных рассказов о детстве Чапа мелькнуло и встревожило. Мальчик тревожил и странно радовал в то же время своим ходом мысли, ее скачками, ее щенячьей логикой, где все найдешь — и выстраданную зрелость, и детскую наивность.
— Почему Митя не женится? — повторил Егор Петрович, убедившись в том, что Чап надолго замолчал. — Вот, Чап… Картину нарисовал верную, а вывод нелепый. А если через год или пять лет окажется, что любовь не любовь, а только казалась любовью, окажется, что люди не проверили силу чувства испытаниями, а уже растут дети? Вы видели несчастные семьи? — И, смутившись, он перебил себя: — Вы сами-то влюблялись когда-нибудь, Чап?
— У меня к этому, знаете, рассудочное отношение.
— Ну, раз вы такой рассудочный, то давайте и разберемся во всем без всякого тумана. «Им привили… чумятся…» Вы понимаете, что произошло между Митей и Олей?