Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Что вы! Сейчас поздно. Оля, только вы подумайте, не спешите. Он говорит: дело все-таки утомительное, возьметесь — бросите, нехорошо будет.
— Нет, не брошу.
Пожав ей руку, Веточка скользнула на землю, из темноты донесся ее голос:
— Ну, смотрите же!
Брылев сказал, что она будет хронометрировать работу грузчиц и шоферов на выгрузке кирпича вручную, но в первый раз она совсем растерялась: что же хронометрировать?
Оля не различала лиц. Какие они — старые, молодые? Ей некогда было разглядывать. Она видела только, как четыре пары рук в рукавицах сбрасывают с грузовика кирпич, и чьи-то острые лопатки ходят ходуном в вырезе потемневшей от пота майки, и пыльная коса, не забранная под платок, летает со спины на грудь и обратно.
Ближе к полудню все стало от зноя тягучее, поплыло. Рано утром звон кирпича был сух и короток, а теперь он стал длительным, певучим; плыл пар над радиатором грузовика, надвинувшегося на Олю, плыли розовые пятна перед глазами.
Кажется, ничего особенного не происходит. Сиди и записывай чужую работу — дело нехитрое. Но то, что, сидя под открытым небом, на глазах у людей, надо бесцеремонно вглядываться в тяжелую работу, именно вглядывание в чужой труд было утомительным душевным испытанием. От одного этого измучаешься… Оля ссутулилась на своих трех кирпичиках; пот натекал на губы — она его слизывала; и она давно уже чувствовала, что паспорт, спрятанный на груди, прилип к телу — мокрый, а некуда его девать, и нет времени.
Кто-то подошел, заглянул в ее записи.
— Хронометраж, скажите пожалуйста! Что же это за специальность — кирпичи грузить?..
Она прижала блокнот к груди.
Одна из грузчиц глянула в ее сторону:
— Ты бы в холодок села. Что ты тут пишешь?
— Сама еще толком не знаю, — ответила Оля. — А зачем вы подметаете? — спросила она, в свою очередь, показывая на веник в руке грузчицы.
— А чтобы чисто было. — Лицо говорившей по самые глаза завешено от пыли косынкой, но глаза улыбаются. — Под метелочку прибираем!
Грузовики подходят неравномерно: то сразу пять-шесть машин, тогда шоферы ругаются, нетерпеливо сигналят, а то целый час ни одной машины, и грузчицы спят в тени штабеля.
Молодой шофер выскочил из кабины, откинул борт небрежным движением, с ходу стал форсить, заигрывать с грузчицами. Те работают попарно: две — в кузове, две — на земле. Самая маленькая среди них — в нижней паре. И эту маленькую Оля приметила: зовут ее Тосей. Когда верхние отдыхают, она ставит голые локотки на доски кузова грузовика.
— Ты за нашей Тосей не ухлестывай! — крикнула одна из грузчиц. — Она у нас бригадир.
— Бригадир — это звучит гордо! — подхватил шофер, переиначив знакомое Оле горьковское изречение.
И оттого, что грузчицы, оказывается, молодые, а веселый шофер читал, видно, те же книги, что и Оля, — странно, от таких пустяков ей стало легче, она почувствовала себя здесь не такой уж посторонней.
Когда вечером Оля в автобусе вернулась в город и приплелась домой, ее так сморило, что в ответ на разные рассуждения Марьи Сергеевны о том, что Оля слишком дорогой ценой хочет расплатиться за свое самолюбие, она только утвердительно кивала головой, прихлебывая крепкий чай из большой чашки. Она немножко оглохла. Привстав, почувствовала, что ноги подкашиваются, и снова села. А Марья Сергеевна продолжала говорить о том, что в будущем году попасть в вуз будет не легче, чем в нынешнем, и чтобы попасть, надо отлично кончить школу, а чтобы отлично кончить, надо хорошо отдохнуть, а это не отдых — грузить кирпичи… да хотя бы даже смотреть на такое занятие! Это было продолжением вчерашнего спора, и Марья Сергеевна подумала, что Оля смеется над ней, соглашаясь со всем, против чего вчера возражала, и только тут заметила, что Оля спит, и, оборвав себя на полуслове, кинулась стелить ей постель.
Пересилив себя, Оля стала ей помогать и неловко обняла ее и поцеловала, и Марья Сергеевна прослезилась и засморкалась. Ее растрогала даже не Олина нежность, а то, какие у нее пыльные — гребенкой не расчесать, — пропахшие кирпичной пылью волосы. И она поняла, что для Оли в этот вечер простая забота о ней значит больше, чем самые умные советы.
— Да, девочка не то что мальчик, — пробормотала она и ушла ставить воду на плиту.
Но Оля уже снимала туфли и ничего не соображала. Какой-то дядя снова вел ее по мосткам и косогорам строительной территории, усаживал на трех кирпичиках, советовал не мельтешить перед грузчицами; вот она сидит одна, еще никого нет: ни грузчиц, ни шоферов; безобразный пустырь, откуда виден весь Дикий поселок, домик Глаши, даже сарай Прасковьи Тимофеевны в глубине двора, где она провела несколько ночей… «Любить — это значит в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи…» Но ведь такой восторг, такую рубку дров в глубине двора Оля испытала давным-давно. Любить — значит ни свет ни заря ворваться в комнату; он спит с зажатыми кулаками, точно во сне дерется, а ты присела за его столом и корпишь над тригонометрией. Любить — бежать рядом с ним по пушистому снегу за розвальнями, а в них полно ребят, и они вразнобой поют: кто — про Дунин сарафан, кто — про сизого селезня. Любить — выпалить всю правду в глаза лицемерам, а потом прибежать к нему и все-все повторить, чтобы он тоже радовался, гордился ею. А ненавидеть себя, беспорядочную, капризную, заносчивую? Это все то же, все то же… Вздохнув, она потянулась с зажмуренными глазами за карандашом, желая записать что-то в «наблюдательный лист» и не сознавая, что это уже во сне.
Стояли знойные августовские дни. Запахи горячего бензина и кирпичной пыли смешивались в воздухе. Оле казалось, что она все записала, нечего больше записывать. Кирпич к кирпичу, кирпич к кирпичу.
Но приходил Еремей Брылев, издали на косогоре мелькала его фетровая шляпа, и оказывалось, что еще не все записано.
В обкоме партии решили разобраться, отчего столько битого кирпича при перевозках, отчего строители жалуются на перебои в доставке кирпича, а шоферы часами бесполезно простаивают, «загорают» на строительных площадках.
Недалеко от грузчиц работал подъемный кран. Брылев подводил Олю к молодому машинисту, который делал ту же работу, что и грузчицы: обрабатывал машины, приходящие с кирпичного завода. Только к грузчицам подходила машина, где кирпич навалом, и руками ее опорожнять — это минут сорок. А под кран становилась машина, которая привезла кирпич в брылевских железных корзинах, и машинист минуты за три, подцепив на крюк сразу по два контейнера, ставит их в ряд на землю.
— Красиво? — спросил Брылев и вдруг задал еще один вопрос: — А что, молодой человек вернулся из Калуги?
Оля густо покраснела.
— А откуда вы знаете?
— Мне еще Вера Николаевна про вас рассказывала.
Косым, прыгающим почерком Брылев нацарапал свою подпись на «наблюдательных листах» и ушел, даже не простившись. Странно — Белкину рассказала Антонида Ивановна, и то была подлость. А Брылеву наверняка рассказала Веточка, и это хорошо. Оля повеселела оттого, что здесь кто-то знает о ней то, что не должен никто больше знать.
Впрочем, в тот же день появился еще один из тех, кто знает.
Когда Оля увидела долговязого Митиного друга, шагающего с рассеянным видом через рельсы, с фотоаппаратом на животе, ее даже злость взяла: что ему тут нужно? Она не подняла головы, — пусть сам найдет ее, если хочет.
С напряженным лицом, точно он прицеливается, чтобы выстрелить, Чап сделал несколько снимков. Его интересовали штабеля кирпича, грузчицы в кузове машины, грузчицы на земле, подъемный кран, вынимающий из кузова контейнеры. Оля догадалась, что и он с поручением Брылева. А впрочем, кто его поймет? Он не подошел к Оле, только издали кивнул головой.