Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Вчера днем Митя заглянул в переписку Чапа. Ему писали радиолюбители из Казани, из Петрозаводска, с арктических станций, какие-то семиклассники, основавшие где-то телевизионный центр. И, глядя на Чапа, облитого неясным светом, как он, опершись на локоть, вертит ручку верньера, ловит далекие города, Митя думал о том, что никакой Чап не «индеец», как его называли в классе, не индивидуалист — друзья у него по всей стране! Именно общественный человек. Да и в школе. Как он подружился со слесарями-комсомольцами, изготовившими приборы для физического кабинета! И еще Митя подивился тому, что во многих письмах упоминался Абдул Гамид. Значит, они на пару работают? Вот тебе и грудная жаба за пазухой.
— А Самарканд любишь по-прежнему?
Чап улыбнулся.
У
Прошли годы, а Чап все тот же. Позже, когда Митя старался припомнить эту ночь — Чапа в белой рубашке, блеск обрезков латуни, меди, проволоки на столах и стульях, запах эссенции и политуры в летней светлоте ночи, — ему казалось, что музыка Самарканда раздавалась все время. Запомнилось, как Чап показывал Мите головоломные фокусы пальцами, съеденными селитрой, и вдруг, приподняв большие, выпуклые веки, спросил:
— Ты доверяешь отцу свои тайны?
Никогда прежде Чап не расспрашивал товарищей о том, как они живут со своими родителями. Только в книгах читал он о счастливых семьях. Он боялся, что от него потребуют взаимной откровенности. Веточка Рослова однажды под честное слово рассказала Мите (чтобы он лучше разбирался в душевной смуте друга) о том, как одиннадцати лет Чапа тайно крестили — да, повезли в церковь, куда-то в дальний район города, в бывшее село, ставшее предместьем, и там тайно крестили взрослого мальчика. Зачем же? Да в угоду одному из маминых покровителей, старому богомольному певцу-басу из областной радиостудии.
Чап до сих пор, видимо, не догадывается, что Бородин знает об этом происшествии.
Митя задумался: «Доверяю ли я тайны отцу?» Ему показалось, что он не сумеет ответить на вопрос Чапа.
— Отец не любит во мне ничего готовенького, знаешь, поднятой руки, как у первого ученика, — рассказывал Митя. — Он не терпит заранее известных ответов. Он только подтолкнет, чтобы я наживал свое, личное. Как же не доверять ему? Он думает примерно так: то, что ты сам пережил, то и входит в твой характер. Это настоящее, верное.
Он молчал, собирался с мыслями и, понимая, что Чап ждет, продолжал так же медленно и негромко:
— Что бы ни случилось с тобой серьезное, он непременно спросит: «А что ты сам думаешь по этому поводу? Как поступить?» И беда, если начнешь умничать. Поскучнеет.
— Вроде Веточки? — коротко осведомился Чап.
Вдруг он смутился вырвавшегося у него признания и в другом, прозаическом тоне сказал:
— Жаль, если тебя не будет во вторник. Ну, рассказывай дальше. Интересно.
И долго Митя рассказывал про отца, как он уедет на месяц, а как будто поручение оставит: живешь и выполняешь; как он не признает в отношениях с Митей «слушали — постановили», потому что считает, что этого мало, если хочешь действительно влиять на человека. Он говорил, чувствуя, что Чапу это вот как необходимо, и только не понимая почему.
Вдруг Чап заворошился:
— Глупости все это!
И оборвал разговор. Загадал, по обыкновению, загадку.
А утром, когда пили чай, приготовленный в чайнике с самодельным свистком-автоматом, Чап спросил:
— Что у тебя с ней? Конец?
— Да!
— И она не едет в Калугу?
— Нет!
— Все равно, ты иди-ка лучше домой… Ну-ка, давай отсюда. Иди!
Обложенный книгами и тетрадями, с забинтованной ступней на подушке, Чап говорил грубо. Но это нисколько не обижало. «Надо послушаться его», — решил Митя и вдруг почувствовал необыкновенную нежность к Чапу.
Митя уехал в Калугу на соревнования вместе со сборной командой юных спортсменов.
Оля не видела его перед отъездом. Вечером она нашла на своем столе под маленьким пресс-папье записку:
«Мне жаль, что не могу увидеть тебя. Я хотел вчера провести с тобой вечер. Может быть, Чап при случае расскажет тебе что-нибудь. А писать мне, право, не хочется. Мне понятно теперь, почему эти дни мне иногда хотелось плакать. Я не стыжусь. А сейчас слез нет. Я очень черствый. Ну, пока…»
И была приписка:
«Ты высмеиваешь все, что мне дорого. И упорствуешь в этом. Но из этого ничего не выйдет. Я из тебя памятника не собираюсь делать. М.».
Глава шестая
Вот уже неделя, как уехал Митя. Оля осталась совсем одна. Это было самое плохое время в ее жизни.
Три дня заняли проводы няньки. Прасковья Тимофеевна отправлялась к брату, в совхоз. Перед отъездом она снова приходила — уговаривала Олю ехать в деревню, молча выслушивала усовещивания Марьи Сергеевны и только поддакивала скучно: «Я ж понимаю, девочке учиться надо… Я ведь не кругом стриженная, понимаю». Видно было, что сердцем она не верит. Ей трудно было расстаться с Олей, которую вырастила в самые тяжелые военные годы, и голова ее заходилась от всей этой карусели мыслей и соображений.
У вагона еще поплакали, пообещали писать друг другу, и когда Оля вернулась с вокзала, она быстро и молча легла в постель.
— От Мити открытка, — сказала тетя.
— Да? Уже из Калуги?
— Нет, с пути.
— Спать хочется, спокойной ночи.
По вечерам, избегая откровенного разговора с Марьей Сергеевной, Оля шла в скверик, разбитый внутри двора, садилась на скамью. Здесь хорошо; она даже не догадывалась, что это оттого, что ярко светит над головой электрический фонарь. Она говорила с собой, с мамой, с Митей. Если бы мама! Мама пожалела бы ее без слов, без объяснений. Просто прижала бы к груди, и можно было бы долго-долго плакать. А потом стало бы легче. А Марья Сергеевна хочет помочь, но у нее не получается — то в кино зовет, то говорит, что человек проверяется в испытаниях. Она не догадывается, как трудно делать вид, что ничего не случилось. Она не подозревает, что самое скверное не Белкин, не Антонида Ивановна, даже не то, что Марья Сергеевна отказалась от Симеиза. А то, что сплетня могла поссорить их с Митей. Он считает, что она ломалась, капризничала. Так, конечно, и всякий скажет — подумаешь, капризы семнадцатилетней девчонки! Но ведь он-то не всякий. Какая же она дура! Ох, какая дура! Только маме ничего не нужно было от нее. А всем надо. Надо, чтобы какая-то не такая была, какая есть.
Однажды она забрела далеко в сторону гидростанции. За сквозной оградой слышалось жужжание больших трансформаторов, стоявших среди травы. Когда Оля была в шестом классе, разнесся слух, будто часовой неосторожно поставил винтовку на оголенный кабель и был убит страшным зарядом электричества. С тех пор, проходя мимо и глядя сквозь прутья ограды, Оля всегда тревожилась, нет ли там кого неосторожного, и недоумевала, зачем так чисто подметены дорожки в этом саду подстанции, где никто никогда не гуляет. «Жить надо проще, — думала Оля, шагая по безлюдному переулку. — По-грубому. И главное — высоких слов не надо. Митя любит высокие слова. «Я бы сам возражал, чтобы тебя, такую, послали вожатой». Какую «такую»? Высокие слова. Разводить философию — это и Белкин умеет. А дело-то проще: когда человеку плохо, другому с ним скучно. Вот и пошел к Чапу. Вот и уехал».