Между тем проблема авторской идентичности обретала иную ипостась, когда сталкивалась с величием «другого» – таким величием, которое не могло быть преодолено никакой превосходной степенью. Прежде всего речь шла об авторах шедевров, по своей метафизической силе близких к Абсолюту. К таковым относились великие эпические полотна минувших веков, перевод которых на родной язык уже сам по себе составлял бы честь и славу любому мастеру. Несоразмерность «я» и «другого» определялась здесь недостижимой высотой последнего, трансцендентного по отношению к «я». Эта разность была настолько очевидна, что никто не решался переступить через невидимую грань. В своей поэме «Рождение Гомера» Николай Гнедич отважился именовать себя лишь «робким певцом, вторившим песне Гомера». И понятно, что славное имя древнегреческого поэта по праву украсило фундаментальный труд его русского пересказчика.
Вышесказанное означает, что Василий Капнист не был свободен в выборе того или иного шедевра для последующего толкования. Тем и универсальна сакральная система координат, что она устанавливает четкую иерархию вечных ценностей. Выбор среди них обусловлен вышним началом, а не чьим-либо субъективным пристрастием. Известно, как упрекал Александр Пушкин своего незабвенного учителя Василия Жуковского, что тот пересказывает немецкие баллады вместо того, чтобы заняться настоящим делом – переложениями эпических песен Тассо или Гомера. В конце концов Жуковский откликнулся на сетования своего ученика. Его перевод гомеровской «Одиссеи» и поныне считается классическим. Очевидно: достигнутый результат стал возможен благодаря движению по аполлоновскому пути, сторонником коего являлся этот замечательный русский поэт. Другой путь неизбежно увлек бы его в сумрачную бездну сознания.
Санкт-Петербург, 2016
У самого синего моря
Начало
У самого синего моря,У самого синего небаЕсть остров соснового звонаИ тихих ракитовых слов.Кругом дремота древостоя,Убогое топкое времяДа северо-западный ветерНад Синусом Финским стоит.И только орел поднебесный,Ровесник библейского часа,Пространство крылом измеряетИ время крылом золотит.Кружится над островом Божьим,Над островом Божьим кружится,И реет на царскую руку,И руку когтями когтит.Рука исполняется мощью,Рука исполняется силой,Рука исполняется медью,И медь по суставам течет.И город встает под рукою…
Читаю часы
Читаю часы на воротах вокзальных:Там цифры томятся в колодках печальных,Там пишет последнюю летопись ночь.Там острая стрелка – клинок харалужный,Ипатьевский штык со щербиной натружной,Впопад подвернувшийся Углича нож.Настала пора называть виноватых,Каких-нибудь стрелочников, провожатых:Столетие смутное, час роковой,А он, полуночный, и вправду не ровен,Но в темном былом, видит Бог, не виновен —Виновен царевич, сапожник, портной.Я тоже, я тоже виновен, не скрою:Плачу за столетие собственной кровью,А кто виноват, оправдается враз:Младенца убить? То минутное дело,Так время сказало, так время велело,Которое знать не желает про нас.Читаю часы на воротах вокзальных,Там цифры томятся в колодках печальных,Там острая стрелка – ипатьевский штык.Ни милости, ни покаянья не будет.Сам Каин себя никогда не осудит,Ни водка, ни крест не развяжут язык.
Полустанок
Опять полустанок в снегах Семизерья,Где в темном ольховнике бродят поверья,Где, зычно трубя в златокованый рог,Несется по рельсам железная вьюга,Где светится в центре янтарного кругаДорожный фонарь – одинокий, как Бог.Вдоль линии всюду змеятся сугробы,Меж ними – путейские ржавые робы:Рабочие чистят стальные пути.Здесь смычка земли и лапландского неба,Поэтому столько навалено снега —Ему просто некуда дальше идти.На сером столбе у разбитой калиткиШуршат расписания ветхие свитки,Которые ветер твердит наизусть.Заветного часа течет ожиданье,Но ждущим давно ни к чему расписанье:Его знать не знает окольная Русь.Здесь все по наитию – значит, от Бога:Ольховник и вьюга, судьба и дорога,Здесь каждый живет потому, что живет.Заветного часа течет ожиданье.Когда он наступит? То Божие знанье.Последний петух все равно пропоет.Здесь быстро темнеет да долго светает.Я тоже из тех, кто терпение знает,Я тоже из тех, кто с надеждой глухойГлядит и глядит за границу озора,Где путь обозначен огнем семафора,Где снегом дымятся верста за верстой.. . . . . . . . . . . . . . . . . .Когда же промчится железная вьюга,Застыв лишь на миг у янтарного круга,Рабочего люда большая толпа —Усталая, грязная, грозная, злая —Сойдет с полустанка ордою Мамая,Как смерть, молчалива, глуха и слепа.Сошедшим не надо ни рая, ни ада.Они – из железного дымного града,Убогим машинам отдавшие труд,За все заплатившие кровью и солью, —Как призраки, по снеговому раздольюВ колючую темень идут и идут.Вон там, на седьмом километре безверья,Их ждут золотые огни Семизерья,Их лики угрюмы и тяжки шаги.И я вслед за ними, за ними, за нимиИду, ослепленный снегами густыми.Куда же идем мы? Не видно ни зги.
Confessione
О, дайте мне взглянуть на пышный Рим!
Константин Батюшков
Белый лист, вологодский сугроб,Снеговина раскрытой тетради…Я листаю пустые страницы,И становится холодно мнеОт листов синеватой бумаги,Будто я, сумасшедший, бредуПо бескрайнему снежному полюИли еду на тройке почтовой,Золотые подковы звенят,Запятые летят из-под них,А вокруг ветровые деревни,Горький запах оленьего жира,Зажигает мужик сигаретуИ верблюд полыхает в снегу,И горит пирамидный Египет,И дымится за пальмами Рим,Где кошницы с душистой травою,Где тимпаны гремят без концаИ хоругви колеблются в сини,Умирает божественный Тасс,Телеграф передал в КапитолийЛебединое слово его:«Я сражался с тронхеймским солдатомИ, железом ступню окрыляя,Я стремился сквозь пепел и вьюгуНа верблюде к арабской твердыне,Но далекая русская деваВсе равно презирает Гаральда,А мужик из оленьего жираНе дает мертвецу прикурить!».Тут потухла моя сигарета,Ветром перелистнулась страница,Опрокинулся синий сугробНа моем деревянном столе,Тихо поворотилась дорога,Не сворачивая никуда,Оказалось, я еду назад,Золотые подковы звенят,Запятые летят из-под них,А вдали пламенеют крестыВологодского храма Софии.
Вещее слово
Заклинание
Есть в слове мощь,Как в туче дождь,Как хлеб в зерне,Как хмель в вине,Как в камне соль,Как в ране боль,Как жизнь в крови,Как песнь в любви,Как смерть в стрелеНа острие, —И ты стремись, вещая речь,От порчи слово уберечь.
Персы
По мотивам нома Тимофея Милетского
1
Синь рассекая водорезом,С разбега струг врезался в стругИ острым, как копье, железомКрушил сосну ладейных рук.Когда, пронзив ладью Эллады,Железный клюв кромсал кряжи,На гребень варварской насадыРвались ахейские мужи.А если мимо корабляСтальные молнии летали,Удары весел синь считали,Смерть отвращая от себя.Размыканные кораблиЛьнов опоясками сверкали:Одни ко дну мгновенно шли,Других же громы повергали —Сталь побеждала красоту.И бог войны, огнем каленный,Срываясь с тетивы крученой,Звеня железом на лету,Врезался в бой стрелой точеной.Тут смерть куски свинца несли,Горящие льняные связкиНа палках, срубленных вдалиДля бычьей пастухом острастки.И много жизней во вселеннойЛегло на жертвенник военный —Медноголовых змей наука,В пространство пущенных из лука.Огнистые потоки тутОт кораблей струились ало,Багряня гриву-изумрудДневного моря. Все кричало.
2
Морская сила персиянПомчалась в море-океан:На нем венец из рыб сверкалИ мраморились крылья скал.Какой-нибудь фригийский ратай,Чью землю в день не обойти,Руками, как большой лопатой,Копал ладейные пути.Он плыл, как остров, по теченью,Бичуемый кнутом ветров,Искал повсюду путь к спасеньюИ умолял своих богов.Когда же ветер затихал,Уста захлестывала брага:Ее варила между скалОтнюдь не Вакхова корчага.И, соль из глотки изрыгая,Зубами скрежеща во тьму,Кричал безумец, угрожаяМорскому богу самому:«Ты, дерзкий, видно, позабыл,Но мой владыка неспростаНад Геллой берега скрепилЛьняными узами моста.Настанет время – он придетИ соснами азийских горВзволнует воды, а просторВо взор блуждающий замкнет!»
3
Туда, где зыбь морская,Стремится побыстрейРаспуганная стаяПерсидских кораблей.Летят они над безднойВ сумятице такой,Что бьется клюв железныйО гребень струговой.Стоит и треск, и скрежет,И шум, и брань вокруг,Когда железо режетСосну ладейных рук.Вот в скрежете и взвизгеУдар еще страшней.Лишь мраморные брызгиЛетят из челюстей.Кормила, гребни, ростры —Все рушится во прах…И было небо в звездах,Как море – в мертвецах.