Избранное. Том 1
Шрифт:
Но больше Женя не смог отпускать Марка в больницу. В обсерватории разворачивалась спешная работа по глубинному зондированию, и ребята рано вылетали на вертолете и поздно возвращались.
У меня был несколько раз Михаил Михайлович Захарченко. Он подробно расспросил меня, как все происходило. Я сказал, как было, то есть что избивал меня один Гусь, остальные просто смотрели.
— Я с ним не сладил. Он бы в конце концов забил меня насмерть, но вступился Миша. Гуся не нашли?
— Нет, прочесали всю тайгу окрест... Не нашли пока... Михаил Михайлович хмурился, ему как будто было неловко передо мной, что
— А ты, Черкасов, не падай духом, впереди целая жизнь! — сказал мне, прощаясь, Захарченко.
Жизнь... Какая? Утром во время обхода врача я сказал Зинаиде Владимировне, что мне весной в армию. Успею ли я поправиться к тому времени? Она растерянно взглянула на меня, быстро заморгала ресницами — это у нее нервное.
— Какая там армия, дружок. Ты теперь не солдат!
— Меня уже... не призовут в армию? Никогда?
— Ты теперь не подлежишь призыву... А разве тебе так хотелось в армию? Ну-ну, не волнуйся.
— Может, мне и учиться теперь нельзя?
— Учиться можно. Смотря на каком факультете. На геологическом вряд ли... А почему бы тебе не пойти на исторический? Ну-ну! Я к примеру. Еще выберешь себе подходящую профессию.
Она ушла. «Будет ласковый дождь». Будет... Многое будет, но без моего участия.
Поправлялся я медленно, наверное, потому, что был очень угнетен. Меня все еще мучили сильные боли в груди, болезненный кашель с кровью. Пульс был частый. Зинаида Владимировна морщилась, когда щупала пульс. Дыхание затруднено. Я очень страдал от удушья.
Как-то я спросил дежурного врача, что было бы, если б не вырезали легкое.
— Гангрена,— удивилась она вопросу. И напомнила, что легкое вырезано не целиком, а только три четверти.— Нормальное дыхание восстановится,— успокоила она меня.
Многое я передумал в эти тяжелые дни. Мне хотелось с открытыми глазами встретить свое будущее. С мужеством солдата. Маме так не хотелось, чтобы я .шел в армию. Теперь она может радоваться... Не призовут никогда. «Ты теперь не солдат».
Никогда мне уже не быть таким, как отец: сильным, смелым, энергичным, первооткрывателем и путешественником. Уже никогда я, например, не попаду в Антарктиду. Никогда не стану настоящим мужчиной, как наш любимец Ермак. Если бы меня избили пять хулиганов, может, не так было бы стыдно и позорно. А ведь Гусь старше меня вдвое... Отец, наверное, будет теперь меня презирать. Лиза в глубине души тоже. Жалость, смешанная с презрением. Разве мне это нужно?
А у родителей неладно... Я это чувствовал по бабушкиным письмам. Она тревожилась, сердилась на маму. Писала, что ценит и любит моего отца.
Думал — мысли ползли медленно, тяжело, как угрюмые свинцовые тучи в ноябре,— об Алексее Харитоновиче. Я знал, что он мечтал видеть Лизу замужем за мной. Абакумов опять может остаться один. А с Лизой мне надо расстаться. Она, чего доброго, из жалости пойдет за меня. Из ложного раскаяния, что убежала тогда...
О чем я только не передумал! До чего же меня грызла тоска. Я совсем «завял», как квелое растение без солнца. Тогда, решив, что это у меня от «грустных мыслей», Зинаида Владимировна велела пускать ко мне посетителей.
Началось настоящее поломничество. Вот уж никак не ожидал, что я такая известная персона. Шли в одиночку и целыми коллективами. Первым ко мне прорвался Сурок. Он каждый день умолял пустить его ко мне. Сурок так похудел за это время, что я его едва узнал. Глаза стали огромные и лихорадочно блестели. Белый халат ему очень шел, он походил на врача. Но вел себя не как врач, а как псих. Вошел и сразу — на колени:
— Не встану, пока ты, парень, меня не простишь! Я, естественно, заволновался:
— Что ты, встань!
— Прости, Черкасов!
— Да ладно, чего там, раз поняли. Встань, пожалуйста!
— Ты меня прощаешь?
Ему непременно было нужно услышать это слово.
— Ну, прощаю.
— Спасибо, Коля, да я теперь... по гроб жизни. А Цыгана убил Гусь... Знаешь?
Он заплакал.
— Коля, а, может, бог все-таки есть, а?
— Почему ты так решил? — полюбопытствовал я. Сурок даже побледнел.
— Если бога нет и мы произошли от обезьян, то откуда же угрызения совести? У животных ведь не бывает угрызений совести? Если бы знать точно. Что бы ему подать знак, а? Я бы тогда пошел в монастырь.
— Слушай... я не знаю, как тебя звать...
— Меня зовут Сергей. Сергей Авессаломов. Я...
На этом он убежал, не попрощавшись, опрокинув по пути стул.
В следующий раз Сергей привел с собой всю компанию. В белых халатах, в одних носках (тапочек в больнице не хватало, в сапогах не пускали), в непривычной обстановке они явно смущались. Чувствовалось, что вожаком у них Сергей. (Без вожака они никак не могут. Обязательно нужно, чтобы ими кто-то распоряжался!)
Они выложили на тумбочку передачу: яблоки, шоколад, орехи. Сергей всех представил — не по кличкам, а по именам (вот это достижение: вспомнили наконец, что у них есть имена) — и хотел заставить каждого просить прощения. Но с меня было довольно, и я сразу заявил, что давно простил. Все заметно повеселели. Неужели им действительно нужно мое прощение? Или просто боятся осложнений со стороны юридической?
Мы немножко побеседовали. Они меня называли «друг Коля», я их по именам. Попрощались честь честью, за руку.
После них явилась делегация от рудника: секретарь комсомольской организации, председатель месткома. Тоже принесли яблок, шоколада и орехов. За ними группа хихикающих девушек. Эти принесли мне блинчики с вареньем, кисель и пельмени со сметаной.
Я представил, как они пекли на общей кухне в общежитии эти блинчики, как их старательно мазали вареньем, и от души извинил неуместное хихиканье. Они смущались, оттого и хихикали. Одна из девушек побойчее, крепкая, грудастая брюнетка Настя Годунова, была известна по газетам как знатная крановщица. Остальные — просто милые, скромные, стесняющиеся девушки — русые, темноволосые, одна рыженькая. Они не знали, о чем со мной говорить, и молча таращили на меня глаза.
Говорила одна Настя, громко, будто с трибуны. Она рассказала, как на руднике сейчас борются с хулиганством. А потом, должно быть вспомнив по ассоциации, рассказала, как у них на селе хулиганы «отбили печенки» одному парню и он, когда «оживел», переехал в город, так как уже не годился для крестьянской работы. В городе он окончил институт и теперь работает фармацевтом. А жена у него зубной врач.
Девушки посматривали на Настю неодобрительно и скоро начали прощаться. Они пожали мне руку, а рыженькая даже поцеловала меня.