Избранное. Том 1
Шрифт:
Фома Егорович стал расспрашивать Лизу об отце.
— Прежде он заходил ко мне,— сказал фельдшер,— а нынче что-то не заглядывает.
— Некогда ему,— пояснила Лиза. По лицу ее проскользнула тень.— На охоту никак не выберется. Завхозом он теперь...
Барабаш вопросительно взглянул на Лизу. Она чуть покраснела.
— Новый директор ведь... давний папин враг. Он ненавидит папу.
— За что он может ненавидеть Алексея Харитоновича? — удивился фельдшер.
— Старая история. Есть злопамятные люди...
Когда мы собрались уходить, сказал Лизе:
— Купил я в прошлом году на платье Марфеньке... Не успела она в нем покрасоваться. Что же попусту стариться материи... Возьми и сшей себе платье, дочка.
Барабаш протянул Лизе сверток. Она в нерешительности смотрела на него. Уж очень дорог был подарок.
— Возьми,— сказал я, испугавшись, что обидится человек. Лиза взяла и, подумав, поцеловала Фому Егоровича в щеку.
Он отвернулся, скрывая невольные слезы.
— Покажи, какой материал,— сказал я смущенно, не зная, чем отвлечь несчастного отца.
Лиза развернула сверток и вскрикнула от восторга. Это было шелковое полотно, удивительно приятного тона и рисунка: мелкие голубовато-серые полевые цветочки по розовому полю, серые легкие стебельки.
— Как идет девушке такое платье! — воскликнул я, уже вообразив его на Лизе.
Невольным, чисто женским движением Лиза приложила материю к себе. Но тут же застенчиво и с раскаянием взглянула на Фому Егоровича. Он ее понял.
— Носи на здоровье,— успокоил он Лизу.— Мне будет приятно, что не истлеет в сундуке. Продать бы я его не мог, сами понимаете...
Кажется, Барабаш хотел нас проводить, но, видно опасаясь быть помехой, остался дома. И мы пошли одни.
Уже скрылось за темными горами солнце и след его потух, но, словно желая осветить нам путь, разгорелось в небе северное сияние.
Мы стояли на льду реки и все смотрели, смотрели. Лиза прижалась ко мне. Я обнял ее за плечи нежно, как сестренку. Так мы смотрели долго, потрясенные до глубины души тем, что творилось в небе.
Разве можно найти слова, чтобы это выразить? Все равно, кто этого не видел, не поймет. Но радугу вы видели? Ту самую радугу, за которой бежала в детстве Лиза. Так вот: в небе полыхали тысячи радуг, то расходясь, пересекая друг друга, то сливаясь полукружиями в один феерический небесный пожар. Зеленые, синие, лиловые, розовые, малиновые языки пламени...
Насмотревшись и продрогнув, мы пошли. И вот тогда я сказал ей, что люблю ее с самой первой встречи... Сначала не знал, что уже люблю. Но знал твердо, что полюблю только ее — Лизу Абакумову.
— Понимаешь, люблю! Скажи только одно: да или нет? Я остановился и, наклонившись, заглянул ей в глаза. Как они сияли!
— Я не знаю,—сказала Лиза, доверчиво и прямо глядя мне в лицо.
— Как же не знаешь?
— Не знаю... Ведь я еще никогда не любила. Мне тоже с первой встречи казалось, что я полюблю только тебя.
— Понятно. А теперь уже не кажется,— пробормотал я, внезапно упав духом.
Лиза живо сняла варежку и погладила меня по щеке теплой рукой.
— Ты не бойся е г о,— сказала она.— Я вижу, ты боишься Казакова и страдаешь. Я это пересилю в себе. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Коля. Дай мне разобраться. Нет, тут нечего разбираться. Это верно: я люблю тебя, как никого на свете. Даже больше, чем отца. Может, я люблю тебя просто по-человечески? Но я очень люблю тебя. Ты только повремени. Потерпи, пока у меня пройдет...
— Что пройдет? — произнес я, хотя уже знал, о чем она говорит.
С самого начала нам нужно было приучаться говорить друг другу правду.
— Ты знаешь,— прошептала Лиза,— может, я... безнравственная. Я не знаю, что со мной происходит... Стоит Казакову взглянуть на меня... я сама не своя. У меня в глазах потемнело, когда он меня поцеловал. Наверно, надо было дать пощечину? Но это было бы нечестно с моей стороны. Ведь он не поцеловал бы, если бы не видел меня насквозь. Но я его совсем не люблю. Сможешь ли ты меня простить?
— Да. Видишь ли... Лизонька. Если мы рано поженимся, а жизнь большая, то, наверное, не раз будет такое и с тобой и со мной — придется терпеть...
— Ты как думаешь?
— Конечно! Столько интересных людей на свете. Увлечения будут и у тебя, и у меня. Но увлечение — это еще не обязательно любовь. И ради любви настоящей нужно научиться в себе это преодолевать. Только и всего.
— На всю жизнь? А если любовь пройдет?
— Да, что может быть ужаснее, когда живут двое, так называемые муж и жена, и совсем не любят друг друга... Тогда лучше расставаться...
— Коля! Почему ты над этим думаешь? Откуда ты все это знаешь?
— Мне кажется, мои родители уже не любят друг друга... Пошли, а то ты простудишься.
У поворота реки мы взобрались на высокий берег, и перед нами блеснули огни Черкасского. Минуя рудник, мы пошли прямо к плато.
— Коля! — позвала Лиза, остановившись.— Мне очень хорошо. А тебе?
— И мне хорошо,— сказал я искренне.
— Смотри, а сияние все не угасает. Как можно жить, никогда не видя полярного сияния?
— Должно быть, можно, только они — бедные!
— Да, бедные люди: никогда не видеть полярного сияния... Так мы шли веселые, беспечные, а над нами, щедро освещая путь, полыхало северное сияние. Мы уже вышли на протоптанную тропу — скоро подъем на плато — и тогда увидели их...
Они стояли на тропе, перерезая нам путь: Гусь, Топорик, цыган Мору, Сурок, Рахит.
Ноги у меня стали ватными, под ложечкой захолонуло, будто глянул в пропасть. Только увидев их, я уже знал: не случайно они здесь. Они ждали нас.