Избранное
Шрифт:
Цинтия помогла матери; он надел у порога обувь.
Быстро сгущающиеся сумерки. В февральском воздухе стояла та тропическая жара, какая иногда внезапно врывается на три-четыре дня с теплым сухим воздухом в изможденную зиму. Ископаемое Г. еще не преподнес жене: это, мол, сюрприз к ужину, пусть ее подивится, когда неожиданно увидит рыбу, лежащую рядом с банкой сельдей, словно бы напрашивающуюся на то, чтобы ее отведали. Снега на дорогах как не бывало; жесткое журчание воды; звенящий майский воздух. Бульвар мало-помалу наполнялся; публика стекалась сюда из домов, точно по тайному уговору; пары; мужчины в кожаных куртках, синих, красно-коричневых, с грубыми, утолщенными краями, широко распахнутых, открывающих плотно облегающие грудь рубашки; на женщинах по большей части курчавый мех, многие с непокрытыми головами; гулкие шаги, приглаженная походка.
Весь город, казалось, был на ногах, знакомые по шахте лица; Манфред; горный мастер; Г. приветствует и раскланивается; и тут я увидел опять того самого типа, олицетворение
Красивые женки рядом с крепкими мужьями, чуть ли не взаимозаменяемые; чем они занимались в течение дня? Смотрели повторные телепередачи; мечтали о воздушных замках и путешествиях; играли в игру Пенелопы; может, у них было тайное сообщество, объединяющее их, несущих крест общей гаремной судьбы, несмотря на обособленность? Что они делали днем? Ходили к парикмахеру? Смотрели на улицу, стоя у окна за задернутыми шторами, и мнили о себе, что они выше других, оттого что им не нужно было работать? Бесконечно долгие, ничем не заполненные часы до полудня. Или они были заполнены ожиданием вечера, ночи, возмещавших одинокое однообразие дня, и оттого они устремлялись в определенный час к двери, у которой встречали его, принаряженные для него, чтобы вместе с ним войти, смеясь и пританцовывая на ступенях лестницы — опять-таки для него, в его дом, где ждали кофе и пирог и аккуратно одетые дети, — и были счастливы, видя его довольным? Вспыхнули желтым светом фонари; присборенные, спадающие волнами шторы в Гостиной Бульвара, каким он виделся теперь, — центр города, со стенами его фасадов в стиле позднего рококо, красно-коричневых, темно-зеленых, серо-белых, цвета охры, крытых черными крышами, над которыми выкатилась бледным полукругом луна в мутновато-желтом сиянии.
Они взяли меня — ожидая беседы или просто для того, чтобы выставить напоказ, — в середину, справа он, слева она, но ни он, ни она не заговаривали со мной, как и вообще разговора почти никакого, и я шел и молчал, отдавшись своим мыслям; он обращал ее внимание на обыденные вещи, которые она так или иначе должна была замечать, а именно что прошел Бернд, или быстро темнеет, или нынче февраль выдался очень теплый. Обычное течение разговора, когда больше не о чем говорить? Несомненно, так; но даже эти банальные замечания опять-таки утверждали их отношения господства и подчинения; инициатива исходила все время от него, он сообщал какую-то информацию, она принимала к сведению, поддерживая разговор в заданном русле. Опять этот вросток, даже в непритязательной болтовне. Но он не замечал, что этим она наводила только скуку — кукла, назначение которой быть украшением? Подделываться, не проявлять себя? Он не замечал этого или, лучше сказать, не хотел замечать.
Она шла рядом со мной, и я вдруг подумал, что даже не знаю ее имени, то есть я знал, что она носит фамилию Г., главы их союза, но ее имя уже казалось тайной, которую надлежало хранить; он никогда не называл мне ее имя и к ней самой никогда не обращался по имени: говорил ей «ты» либо обращался к ней в третьем лице — «моя красивая женка еще не проголодалась?» Какое у нее могло быть имя? Ей лет тридцать, родилась вскоре после войны, значит, Карин или Катя, а может, Ингрид или Зигрид, и тут мной овладело то же чувство, что и тогда в поселке, перед окном, которое так поспешно захлопнули, — когда я захотел приподнять ставень, рискуя быть побитым за желание заглянуть в банальное; как зовут его женку? Я вдруг снова увидел Г. в очистном забое, как он после обеденного перерыва устранил перекос пласта: надо было ослабить давление, по способу готических стоек и сводов, и он пополз назад, в прежнюю закладку, в эту строжайше запрещенную для входа область, и там, лежа, зажатый между обнаженными скальными породами, установил деревянную крепь, сломив тем самым сопротивление пласта. То, что он делал, было опасно для жизни, он знал это, но делал свое дело словно бы шутя, под нависшей каменной кровлей, с обнаженной грудью; ведь в его куртке лежал, укрытый, подарок для его красивой женки, принцесса-рыба, спасенная от уничтожения, задушенная жизнь в золотом блеске.
Как она отнесется к подарку? Я невольно повернулся к ней и увидел ее странно переменившейся: в этом лице, до сих пор неподвижном, как маска, с одинаковым, застывшим выражением смирения (каким оно сделалось, когда муж предложил пойти прогуляться на бульвар), теперь проглянуло неудовольствие, хотя и скрытое, но изобличавшее чувство,
Он стоял чуть ли не как главнокомандующий, так, будто он принимал парад, и тут я услышал снова звон колокольчиков, странно приглушенный, идущий откуда-то из глубины, а ювелир стоял и улыбался. Она не смотрела на него, она напряженно смотрела в сторону, дескать, пусть видят, что она не смотрит на ювелира; а муж ее громко приветствовал его и кивнул; мастер отвечал легким поклоном, и меня вдруг дернуло спросить, нравятся ли ей броши, там, на витрине, но она сделала вид, что не слышит. Г. обратил ее внимание на меня, дескать, слышишь, к тебе обращаются, и даже шагнул, наперерез ей, в сторону лавки, небрежно ухватив ее за руку и увлекая за собой, к витрине с брошами. Она последовала за ним, а я за ней. Ювелир поздоровался; она молча кивнула; Г. протянул ювелиру руку, и тот в ответ протянул свою — сперва жене Г., и я почувствовал, как она подалась ко мне, беспомощно, словно бы ища поддержки у незнакомого человека, ее лицо теперь выражало не просто неудовольствие, в нем проглянуло отвращение; я почувствовал, что нервы ее сдали, и это меня так поразило, что я, неожиданно для себя, вдруг пожелал самого невероятного: чтобы она дала пощечину ювелиру или своему мужу.
Она приблизилась к мастеру, невероятно медленно.
Брызнут слезы у нее из глаз?
Она опустила взгляд.
Бросится она бежать?
Она протянула руку.
Она сегодня нема как рыба, его красивая женка, пошутил Г. и, обхватив ее талию, притянул к себе, сердечно рассмеявшись; тогда она тихо поприветствовала ювелира, и я почувствовал, что она сломлена, не зная отчего и почему, но сломлена — как порода, как цирковое животное, даже как народ, только голос ее был уже даже не беззвучный, а тень, больше ничего. Я вдруг подумал, что ювелир не ответил на приветствие. Что ж, промолвил Г., просто так, бросив мимоходом, и мы пошли дальше, в то время как ювелир говорил уже с другим прохожим, а потом раздался звон колокольчиков и он скрылся за дверью своей лавки. Что ж, сказал Г., если его красивой женке нравится эта брошь с кроваво-красным ромбом, он мог бы купить ее, только что ей за честь, ведь такие сейчас носит каждая вторая, к тому же она у него и без того красива. Он привлек ее к себе. Мне бросилось в глаза массивное золотое кольцо, и я заметил, как она вздрогнула, но не сделала движения, чтобы высвободиться из объятия. Правда, за всю дорогу она уже не сказала ни слова, и он тоже молчал, воздерживаясь от каких-либо замечаний: чувствовалось, что они переступили какую-то черту, какую-то незримую, но строго соблюдаемую до сих пор границу осторожности, и теперь явно спешили поскорее домой, и что-то должно было произойти, но ничего не происходило.
Я подумал, что самое время распрощаться с ними, пока неловкость не достигла остроты; однако продолжал идти, подгоняемый любопытством, и чувствовал, что становлюсь сообщником. Она накрывала на стол; Г. просмотрел домашнее задание и остался доволен письмом; он похвалил детей, и они сияли. Цинтию попросили пойти помочь матери; Свен тем временем показал мне свои машинки. Я спросил, хочет ли он стать горняком, но Г. отрицательно мотнул головой, как будто без сожаления: медная руда, дескать, идет на убыль, на его жизнь еще достанет, а потом все. Уголь же, чистый бурый уголь, довольно грязное занятие, а добыча калия решительно не имеет ничего общего с трудом горняка: шоферы под землей, и только, и вообще их скоро вытеснят машины; горняк — это борьба с природой, с ним может сравниться еще разве только моряк. Он потянулся всем телом, расправляя упругие члены, смеясь при этом, недаром же он сладил с пластом, укротил строптивую добычу, и я, глядя на него, снова увидел, как он, возвратившись из закладки, раскалывает неторопливыми, размеренными ударами сланец, который теперь податливо распался на громадные куски: горнякам стоило усилий погрузить их в вагонетку, а Г., присев на корточки, ухватил руками один из осколков и поднял его вверх, над головой, когда другим удавалось приподнять только на уровень груди.
Она ничего этого не знала. Он сидел на фоне сгустившихся сумерек; квартира располагалась на шестом этаже, окно было еще не зашторено, и в проеме его видны были желтые пятна фонарей и громоздящиеся крыши — теснящийся шифер и мачты антенн и среди них странно своевольная луна. Г. придвинул ногой бар, откупорил две бутылки пива, бутылку водки, разлил, намереваясь, по всей видимости, поднять бокал за здоровье гостя, но я предложил: «За всех горняков!», и бокалы, сведенные вместе, зазвенели: «На счастье!» Потом Г. извлек из куртки свою находку, и я назвал ее по имени: Принцесса-рыба. Он восторженно захлопал в ладоши; название понравилось ему; золотые чешуйки сверкали и переливались на свету, и он поворачивал рыбу то одной стороной, то другой, любуясь блеском; он не спросил, откуда мне пришло такое название, а я подумал, что это не столь важно, скажу я или нет, что заимствовал его из одного стихотворения Гёте, только предложил: пусть, мол, привинтит ископаемую рыбу к медной плите, большой шлифованной медной пли…