Избранное

Двадцатый век, стремительно клонящийся к закату, стал для человечества веком великих надежд и апокалипсических потрясений. Словно гигантская мясорубка, перемолол он в войнах и концлагерях жизни миллионов и десятков миллионов своих сынов и дочерей. И чем дальше будут отодвигаться от нас грозные события этого века, тем более противоречивым будет вырисовываться его облик. Правда, в наши дни появилась надежда, что эти жертвы были не совсем напрасны, и постоянная память о них может сделать человечество разумнее. Слова «перестройка», «новое мышление» и «гласность» потому так легко вошли во все языки мира, что заключенные в них идеи способны объединить, казалось бы, уже окончательно расколовшийся мир, отвратить его от надвигающейся ядерной катастрофы. От надежды до реальности — долгий и многотрудный путь, пройти который можно лишь сообща, если мы осознаем, что другого пути просто нет. Важную роль в этом осознании призвана сыграть литература, стремящаяся показать сложную диалектику XX века, дойти до самых глубин жизни, высветить ее подлинные ценности. К такой настоящей литературе, выросшей на перепутьях трагедий и противоречий нашего века, безусловно, относятся и многие произведения Франца Фюмана.

Творчество Франца Фюмана, родившегося 15 января 1922 года в Чехословацкой республике и умершего 8 июля 1984 года в Германской Демократической Республике, еще не скоро найдет свое окончательное место в литературной «табели о рангах». И дело здесь не только в том, что некоторые его произведения (например, «Горный роман») пока не известны ни читателям, ни критикам, что не скоро еще будут опубликованы тысячи его писем, заметки и дневниковые записи. Гораздо важнее то, что сам Ф. Фюман, с высоты поздних лет рассматривавший свое творчество как непрерывное «внутреннее превращение» (Wandlung), был уверен, что он «пришел к самому себе» только в книге «Двадцать два

дня, или Половина жизни» (1973), все же ранее написанное было для него в лучшем случае лишь «подготовительной работой». Если прослеживать далее логику самооценок писателя, то окажется, что и все его творчество в целом представляет собой некую грандиозную «подготовительную работу», некий гигантский фрагмент чего-то гораздо более важного, чего писатель завершить не успел, но что символически называл «Горным романом» (Bergwerk). Как стекаются ручейки и реки в большое море, в «Горный роман» должен был влиться весь огромный и по-своему совершенно уникальный жизненный и художественный опыт Ф. Фюмана — влиться и переплавиться в новое и органичное художественное целое. Даже опубликованные фрагменты позволяют утверждать, что возникало нечто такое, что по праву может быть названо «романом века» — при условии, конечно, если мы откажемся от бессмысленного поиска одного-единственного романа и одного-единственного писателя, который бы выразил все многосложные пути и перепутья нашего века. Во «фрагментарности», незавершенности творческих поисков Ф. Фюмана совершенно неожиданно и в то же время вполне естественно возродился эстетический максимализм ранних иенских романтиков (Фр. Шлегель, Новалис), их поиски «голубого цветка» — поэтического и жизненного «абсолюта», достижимого и недостижимого одновременно, понимаемого лишь как постоянное и не прекращающееся ни на миг движение по пути совершенства, включающее в себя и «романтическую иронию», скептически-добро душную или насмешливую улыбку над самим собой, над тщетностью скромных человеческих возможностей, над ограниченностью отдельной человеческой жизни, сколь бы творчески насыщенной и гениальной она ни была. Но такая насмешливая улыбка не для филистера, постоянно довольного самим собой и, подобно хамелеону, приспособляющегося к обстоятельствам, она — для честного человека и взыскательного художника, на своем опыте познавшего смысл мудрости «Умри и возродись!», сумевшего понять, что диалектика закона отрицания отрицания меньше всего сводится к простому отказу от прошлого (о губительности такого отказа с потрясающей убедительностью рассказал Ч. Айтматов в легенде о манкуртах), но с очевидностью предполагает сохранение всего исторического опыта прошлого (как положительного, так и отрицательного), потому что, как это ежедневно показывает история, без тщательного знания и учета опыта прошлого нельзя организовать гуманное человеческое общество. К подобным выводам Фюман шел медленно и мучительно, преодолевая ошибки и разочарования.

Франц Фюман уже с первых своих произведений был провозглашен одним из самых талантливых представителей молодого поколения поэтов и прозаиков ГДР и вплоть до конца жизни сохранял за собой бесспорное место в ряду крупнейших писателей страны — место, подтвержденное литературными премиями и любовью читателей как в самой ГДР, так и во многих других странах. В Советском Союзе известность писателя началась с 1959 года — с издания на русском языке яркой антифашистской повести «Однополчане». Впоследствии произведения Ф. Фюмана неоднократно выходили у нас отдельными книгами — как на русском языке, так и на языках народов СССР [1] . В то же время позднее творчество Фюмана приходит к нам медленно, постепенно, и в этой замедленности свою определенную роль сыграли те самые негативные явления, которые мы сейчас в совокупности обозначаем как «застойные». Именно эти «застойные» тенденции помешали своевременному приходу к советскому читателю драматургии Хайнера Мюллера и Фолькера Брауна, романа Кристы Вольф «Образы детства», второго и третьего томов «Чудодея» Эрвина Штритматтера… Настоящее издание, заполняя в определенной степени лакуну в отношении позднего, «мифологического» творчества Ф. Фюмана, все же стремится — насколько это возможно в одной книге — к тематической широте и панорамности: сюда включены, например, классическая антифашистская повесть «Эдип-царь» (1966), новелла о гуманных исходных предпосылках социалистического строительства в ГДР «Богемия у моря» (1962), а также «Рейнеке-Лис» (1964) — как образец многочисленных переработок Ф. Фюманом национального и мирового эпического литературного наследия. В то же время читатель должен отчетливо представлять себе, что если сам Ф. Фюман видел в своем творчестве «фрагмент» чего-то большего, ему одному видимого, то здесь перед нами — своеобразный «фрагмент фрагмента», хотя и составитель и переводчики стремились сделать максимально возможное, чтобы читатели смогли получить представление о творчестве Фюмана в целом.

Некоторые важные вехи своей автобиографии Ф. Фюман подробно осветил в четырнадцати документальных новеллах романа «Еврейский автомобиль» (1961), охватывающего события 1929–1949 годов. Впоследствии он обнаружил в своем творении «много избыточной информации, много воды, много бессмысленных разъяснений» и все же подтвердил, что книга эта написана «совершенно честно», хотя в последних двух главах (об антифашистской школе в Латвии и о возвращении в ГДР) он сбился на «плохую газетную передовицу» и конец книги сейчас «невозможно читать, хотя в то время я думал именно так, как там написано» [2] . Необходимо объяснить, что побудило писателя столь критично оценивать некоторые из своих ранних произведений.

Всю вторую мировую войну Ф. Фюман прошел в рядах гитлеровского вермахта, был на западном и восточном фронтах, в Греции, в Белоруссии, под Сталинградом. Волей судьбы ему выпало быть связистом и в непосредственных сражениях на передовой он не участвовал, но впоследствии — и в этом тоже есть доля честной бескомпромиссности писателя — он никогда не отделял себя от тех, кто стрелял, жег и уничтожал. «Что бы ты ни сделал, тебе не освободиться от мыслей об Освенциме», — заметил себе Фюман в «Двадцати двух днях, или Половине жизни», и эту мысль он постоянно варьировал и углублял. «Это „Не я! Я — никогда!“ — основное правило человечности, и тот, кто никогда не шептал этих слов, — камень. Но в этом „Не я! Я — никогда!“ вместе с тем живет и романтическое представление о духовной и моральной суверенности личности, а оно не позволяет объяснить события нашего века… Фашизм — это не только то, что где-то дым пахнет человеческим мясом, но и то, что стоящие у газовых печей заменяемы… Разве я могу утверждать, что преодолел свое прошлое, если превращаю случайность, милостивую ко мне, в верховного судью моих поступков. Преодолеть свое прошлое — значит задать себе вопрос обо всех возможностях, в том числе и о самых крайних». Франц Фюман никогда не отрицал, что именно годы в советском плену (на Кавказе и в антифашистской школе в Латвии) дали ему возможность найти иные опоры и иные точки отсчета, не только осознать свою вину и антигуманную сущность своей прежней жизни, но и помогли поверить в возможность иной жизни, на иных, по-настоящему гуманистических началах. Осмысляя свое прошлое и читая в плену труды К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, Ф. Фюман пришел к твердому убеждению, что только социализм и именно социализм — единственная реальная альтернатива империализму и фашизму. Этому убеждению он не изменил до самой своей смерти — как бы ни усложнялись с годами его представления о реальном прошлом и реальном настоящем социализма, с какой бы болью он ни переживал недиалектическое, на его взгляд, разрешение тех или иных конкретных проблем социальной или культурной политики в своей стране.

В конце 1949 года Ф. Фюман вернулся в Германскую Демократическую Республику с твердой решимостью по мере своих сил практически участвовать в строительстве новой жизни. Он вступил в Национал-демократическую партию Германии и в течение десяти лет был ее активным функционером. По своему социальному происхождению из семьи разбогатевшего аптекаря-фармаколога, немецкого националиста и приверженца Гитлера, по своему довоенному образованию в закрытом иезуитском колледже и привилегированной гимназии в Вене и по своим литературным интересам поклонника Готфрида Бенна и Йозефа Вайнхебера, Райнера Марии Рильке и Георга Тракля Франц Фюман не мог легко и с ходу войти в формирующуюся антифашистскую и социалистическую культуру ГДР. В этом ему помогла ненависть к преступлениям фашистов, соучастником которых он стал. Она побудила его настолько резко порвать с прошлым, что он даже в родные и незабываемые для него места детства — в Исполиновы горы — решился впервые поехать только в 1966 году. В своем прошлом, которое привело его в ряды фашистского вермахта, Фюман поначалу не находил ничего, достойного уважения и памяти, целиком отдаваясь надеждам на строительство новой жизни. Подавляющее большинство стихотворных и прозаических книг Фюмана, от поэмы «Сталинград» (1953) и до повести в новеллах «Жонглер в кино, или Остров грез» (1970), — это либо беспощадный расчет с фашизмом, «саморазоблачение» его изнутри, из недр обыденного сознания, либо попытки показать ростки нового сознания и успехи социалистического строительства в ГДР. Некоторые из произведений этого периода вошли не только в историю литературы ГДР, но и стали своего рода европейской классикой — наряду с романами Дитера Нолля «Приключения Вернера Хольта» (1961) и Макса Вальтера Шульца «Мы не пыль на ветру» (1962). От многих своих собратьев по перу Ф. Фюмана в эти годы отличало стремление любой ценой — даже путем автобиографичности — добиться субъективной «правдивости» (Wahrhaftigkeit) повествования и раскрыть самые глубокие истоки и механизмы воздействия фашистской идеологии на обыденное сознание, в особенности на формирующееся сознание — детское и юношеское. В 1970-е годы эти важные моменты антифашистской прозы Ф. Фюмана подхватили и во многом развили Криста Вольф в романе «Образы детства» (1976) и Герман Кант в романе «Остановка в пути» (1977). Что же самого Ф. Фюмана перестало устраивать в собственных произведениях 50-х и 60-х годов? Прежде всего отсутствие диалектики, одномерность видения современного мира и его внутренних противоречий. «Я долго жил иллюзией, что вхождение в новое общество равносильно вступлению в царство абсолютной справедливости, человечности, демократии; это отношение к жизни, как к сказке, продолжало и дальше бытовать в моей прозе» — так жестко оценил сам Фюман в 1982 году многие свои произведения.

В середине шестидесятых годов в душе писателя постепенно назревал внутренний кризис — и это несмотря на то, что литературная известность его в те годы постоянно росла. Эстетический и нравственный опыт писателя никак не хотел укладываться в те довольно жесткие рамки упрощенных представлений о социалистическом реализме как «жизнеподобном», «зеркальном», «оптимистическом» отражении действительности, которые в основном господствовали в культурной политике ГДР вплоть до семидесятых годов и которым сам Фюман долго и добросовестно пытался следовать. Издательскому редактору, например, показались грубыми отдельные сцены в «Рейнеке-Лисе» — Фюман послушно их вычеркнул. Другим редакторам показалось, что некоторые сцены в «Еврейском автомобиле» напоминают поток сознания в романе «Улисс» Джеймса Джойса — Фюман и здесь согласился, упростил фразы, расставил точки и запятые. «После этого везде получились сплошь красивые, чистые, правильные предложения, но совершенно исчез тот аромат, прежде исходивший от них, именно которого я и добивался» — так говорил об этом сам писатель, впоследствии решительно отказывавшийся от подобных редакторских вмешательств. Но существо внутреннего кризиса, конечно же, лежало значительно глубже.

С конца шестидесятых годов Франц Фюман медленно и мучительно и в то же время неотступно и неуклонно нащупывает новые измерения своего творчества, новые художественные возможности освоения окружающего мира. Только ведь истинное изменение не формально и всегда связано с изменением мировоззрения. Апогей кризиса наступил в 1968 году, Фюман и физически был тогда на грани смерти. По времени внутренний духовный кризис совпал с политическим кризисом 1968 года в Чехословакии, который явился для Фюмана своеобразным шоком, вернул ему желание жить и работать, отвоевывая для себя и для других новые человеческие и эстетические пространства. «Перейти от двухмерного к трехмерному — значит изменить направление», — записал Фюман в «Двадцати двух днях, или Половине жизни», и вся эта удивительная книга — непрестанное и многостраничное свидетельство того, как писатель с помощью беспощадного самоопроса и самоуглубления буквально шаг за шагом завоевывает себе «трехмерное» эстетическое и идейное измерение. И совершенно понятно, что для честного человека, сумевшего проделать путь от фашистского (или почти фашистского) сознания к сознанию социалистическому, особую остроту должны были приобрести проблемы сознания, его изменения, — вплоть до самых мелких, почти незаметных: «Вообще, что это означает: человек изменяется, преобразуется, превращается в нечто иное? В каком отношении он изменяется (преобразуется, превращается)? В каком смысле он меняется? Биологически или духовно, с точки зрения здоровья, характера, этически, религиозно, идеологически, морально, политически, с точки зрения партийной или государственной принадлежности, социального положения, профессии, национальности, вероисповедания, меняется он во времени, в пространстве, в фенотипе или генотипе и т. д. и т. п.? И что изменяется, а что остается неизменным? И как изменяется, существуют ли типы изменения, родства, подобия?» Эти вопросы мучили Фюмана в 1971 году, и хотя он и раньше уже имел на них ответы, он задавал и задавал себе эти вопросы — вплоть до последних дней жизни. Очень любопытно сопоставить, как освещаются одни и те же сюжеты и эпизоды в трех автобиографических произведениях Ф. Фюмана, из которых каждое отдалено друг от друга примерно на десять лет: в «Еврейском автомобиле» (1961), в книге «Двадцать два дня, или Половина жизни» (1973) и в книге «Над огненной пучиной» (1982). Если читать эти три книги подряд, то мы получаем почти уникальный в мировой литературе факт художественной фиксации самого процесса изменения человеческой психики, прослеженного во всей его диалектике, многосложности и многоступенчатости. Чем старше становился Фюман, тем острее для него вставал вопрос об идентификации человеческой личности, о некой константе или доминанте, которая определяет личность во всех ее изменениях и превращениях. «Что оставалось во мне от бывшего фашиста, — задавал, например, себе вопрос Ф. Фюман — когда политически я уже полностью с ним порвал?» И он находил на этот вопрос многие и достаточно любопытные ответы. Например, он говорил, что у него очень долго сохранялось желание бездумно и безропотно следовать указаниям свыше, не ставя их под сомнение, — а ведь подобная модель поведения вовсе не является социалистической. Десятилетиями он, усвоив выражение В. Маяковского, считал совершенно правильным и естественным «наступать на горло собственной песне», пока вдруг не задумался — а так ли уж это естественно?

Со временем для Фюмана все большее значение приобретали вопросы жизненной позиции творческой личности, ее самораскрытие как императив нравственного поведения. Но это и есть поиск самого себя, постоянное стремление писателя «создать тот кусочек литературы, который в состоянии создать только он, и никто другой. В этом смысле он незаменим (разумеется, при условии, что то, что он делает, — литература); обществу следовало бы также исходить из этого представления о незаменимости». Это опять 1971 год, когда писатель работал над автобиографической книгой «Двадцать два дня, или Половина жизни». Через десять лет, в проникновенной статье о творчестве одного молодого поэта, Ф. Фюман скажет о том же, или почти о том же, уже иначе: «Быть поэтом — это значит слышать зов целого, искать всеобщее, что предполагает возможность распоряжаться самим собой целиком и полностью, а точнее: желание найти самого себя; поэтом можно быть либо в полном смысле слова или вовсе не быть им».

Чтобы пояснить вышесказанное, приведем конкретный пример. Очень важной и больной проблемой для Фюмана была проблема детства, занявшая большое место в его творчестве. С детством были связаны неизгладимо прекрасные воспоминания, но в детстве мальчику были привиты ростки национал-социалистской идеологии. И потом — что за детство в богемских Исполиновых горах с родителями — австрийскими католиками, оказавшимися в Чехословакии и мечтавшими жить в нацистской Германии? С каким этническим и культурным регионом мог соотнести свое детство Франц Фюман, учившийся в Вене и знавший и почитавший австрийскую литературу, по-видимому, даже больше немецкой? Вопросов, как видим, немало. Как же разрешал их писатель в разные периоды жизни? Провинциально ограниченный быт и профашистские настроения богемских немцев Фюман критиковал в «Еврейском автомобиле», в новеллах из повести «Жонглер в кино, или Остров грез» (новеллы «Индейская песня» и «Грозовой цветок» впервые публикуются в русском переводе). Фюман никогда не ставил под сомнение и вопрос о правомерности и справедливости переселения немцев после второй мировой войны с территории бывшей Богемии и с глубоким проникновением в существо дела описал свои мысли в связи с этим в новелле «Богемия у моря» (1962). И в то же время он в 1966 году поехал на свои родные места и постепенно выработал гораздо более диалектичное отношение к своему детству, чем просто огульное отрицание или сентиментальное умиление. Вчитайтесь в отрывок из книги «Над огненной пучиной»: «До сих пор я воспринимал становление человека как последовательную смену свойств и качеств, хотя бы и в развитии, теперь же… я понял, что это становление есть также и одновременность: ты ничего не утрачиваешь от того, кем ты когда-то был, и ты уже был тем, чем ты когда-то станешь. Мое детство было удалено от меня на пятьдесят лет и было мне, столь непостижимо иное, теперь вдруг ближе, чем мое сегодня, из которого я вступил в прошлое: мое католическое детство, мое блаженное детство, мое детство с ангелом-хранителем и девой Марией, мое австрийское детство, мое богемское детство, мое немецкое детство, мое европейское детство, мое детство в горах, мое детство в лесах, мое детство в саду, мое детство в снегу, мое детство в кристалле неба, мое детство перед живым огнем, мое детство в невинности рядом с сестрой, мое детство в преисподней, над которой владычествовали отец и мать, неустанно терзавшие друг друга, неустанно причинявшие друг другу боль, неустанно оборонявшиеся друг от друга детьми как щитами; мое детство в деревне, мое детство в харчевне, мое детство в монастыре, мое детство среди иезуитов, мое детство среди фашистов…» Так Франц Фюман постигал диалектику жизни и находил диалектику художественного творчества, познавая многомерности исторической действительности и научаясь выстраивать многослойные художественные тексты — будь то автобиографические книги, литературно-критические эссе или произведения с мифологическими сюжетами, которые в последнее десятилетие жизни занимали его все больше и больше.