Избранное
Шрифт:
Пытаясь анализировать чувства соблазнителя, Ларсен повесил шляпу на гвоздь, пощупал железное сиденье и, прежде чем сесть, положил на него развернутый носовой платок.
Было пять часов пополудни, солнечный зимний день угасал. Сквозь решетку из грубо обструганных реек, неряшливо окрашенных синей краской, Ларсен глядел на ромбические фрагменты меркнущего дня и пейзажа, он видел, как надвигалась, будто убегая от преследования, тень, как колышется без ветра трава на лугах. От пруда шел сырой, холодящий и пронзительный запах, ночной запах, такой острый, когда закроешь глаза. По другую сторону на тонких цементных призмах возвышался
Он пробормотал грязное словечко и, улыбаясь, поднялся навстречу двум женщинам. Он был уверен, что выражение легкого удивления будет здесь кстати, и умело использовал это в начале беседы:
— Я ждал вас, думая о вас, и почти забыл, где нахожусь и что вы должны прийти; а когда увидел вас, получилось так, как будто мои мысли воплотились.
Он было рванулся помочь разливать чай, но, уже приподнявшись со стула, понял, что в трудном мире беседки вежливость можно проявлять и в пассивной форме. Девушка начинала фразу и, поводив глазами вокруг — настороженно, но без страха, как животное в загоне, сызмала привычное к плетям и боли, — видимо, полагала, что заканчивает мысль, делает ее понятной и вразумительной, издав два коротеньких смешка. Тут она на миг застывала, с бессмысленным выражением, широко открыв глаза и рот, будто ими слушает, пока два отзвука ее хохотка можно было считать окончательно растаявшими в воздухе. Тогда она становилась серьезной и, поискав следов смеха на лице Ларсена, отводила взгляд.
За ромбами решетки, в отдалении, но все же присутствуя, виднелась срезанная до половины высокой травой фигура Хосефины — она беседовала с собакой, поправляла подпорки для роз. А тут, внутри беседки, перед ним была задача, еще даже не сформулированная, — бледное покорное лицо в обрамлении пышной прически; полные белые руки, которые двигались, перебивая речь, и падали, не закончив признаний. Было перед ним платье розового цвета, с узорчатой отделкой на груди и на плечах, очень широкое и длинное, ниспадавшее до туфель с пряжками. Вокруг беседки и внутри нее, над ними обоими, сгущались зимние сумерки, густой, гнилой воздух обдавал негибкое, тучное тело Ларсена.
— Когда случилось наводнение, мы жили еще в старом доме, — говорила она, — мамы уже не было в живых, было темно, мы стали перетаскивать вещи на верхний этаж, где спальни, каждый хватал самое свое любимое, это было весело, как приключение. И лошадь, что напугалась больше, чем мы, люди, и утонувшие куры, и парни, которые устроились жить в лодке. Папочка был вне себя, но нисколько не боялся. Парни проезжали в лодках между деревьями, предлагали привезти нам еду, приглашали на прогулку. Еда у нас была. А теперь, в новом доме, наводнение не страшно. Парни тогда разъезжали взад-вперед на веслах как ни в чем не бывало, подплывали к дому со всех сторон, делали нам знаки руками, размахивали сорочками.
— Угадайте когда, — говорил Ларсен. — Ни за что не догадаетесь, ведь для вас это не имело значения. А мне случайно довелось зайти
Хосефина ударила собаку, та залаяла; вместе они вошли в беседку, и женщина, улыбаясь, тяжело дыша, окинула взглядом лицо Анхелики Инес, скорбный профиль Ларсена, забытые чашки на цементном столе.
— Я ничего не прошу, — сказал Ларсен громко. — Но мне было бы приятно увидеть вас еще. И я вам благодарен, очень благодарен за все.
Он щелкнул каблуками, поклонился и стал снимать шляпу с гвоздя; дочь Петруса тем временем, смеясь, поднялась из-за стола. Поклонясь вторично, Ларсен взял со стула свой носовой платок.
— Уже темно, — прошептала Хосефина. Она стояла, опершись бедром о косяк двери, и смотрела на свою руку, к которой подскакивала собака. — Идемте, я вас провожу.
Идя вслед за фигурой служанки, Ларсен был глух и слеп к настойчивым пророчествам ночной прохлады, режущих прикосновений травы, меркнущего света, отдаленного лая.
Наивно и по-молодому он, под буквами X и II на воротах, взял Хосефину за подбородок и наклонился, чтобы поцеловать.
— Спасибо, дорогая, — сказал он. — Я умею быть благодарным.
Но она ладонью отстранила его губы.
— Тихо, — рассеянно сказала она, словно говоря со смирной лошадью.
ВЕРФЬ-II
Как дело дошло до встречи Херемиаса Петруса и Ларсена — никому не известно.
Бесспорно, однако, что свидание состоялось по инициативе Ларсена — возможно, при помощи Петтерса, владельца «Бельграно»; нельзя себе представить, чтобы Ларсен попросил о такой услуге кого-либо из жителей Санта-Марии. И при этом надо принять во внимание, что на верфи уже полгода не было главного управляющего, что она нуждалась в его надзоре, в его энергии.
Как бы там ни было, совещание произошло на верфи, в полдень; но и тогда Ларсену не довелось войти в дом на столбах.
— Гальвес и Кунц, — сказал Петрус, указывая на своих сотрудников. — Административный и технический отделы предприятия. Хорошие работники.
Молодой человек с лысиной и пожилой брюнет — оба ироничные, враждебные, сговорившиеся осадить чужака — с равнодушным видом поздоровались и, тут же обернувшись к Петрусу, заговорили с ним.
— Завтра кончаем проверку инвентаря, сеньор Петрус, — сказал Кунц, тот, что постарше.
— Уточнение наличия, — поправил Гальвес, с преувеличенно сладкой улыбкой потирая кончики пальцев. — На сегодняшний день все в целости, до малейшего винтика.
— До любой гаечки, — подтвердил Кунц.
В черной шляпе, которую он не снял, облокотясь на стол и приставив ладонь к уху, Петрус слушал, глядя в окно без стекол на полуденный холодный свет; губы его были сжаты, он нервно и торжественно кивал головой, как бы безмолвно соглашаясь с приходившими ему на ум мыслями.