Избранное
Шрифт:
Эта игра ни ему, ни ей, ни мне никогда не приедалась: они завораживали себя прекрасной сказкой, и плевать им было, что денег у них не хватило бы и на ящик с землей под окном, а уж на целое поле и вовсе.
— Помнишь маленькую ферму, — начинала она, — ну ту, которую в прошлом году продавали в Нантенане?
Стоило ей сказать это, как у меня перед глазами вставали поросшие осокой лужки Лимерика, по которым я бегал, когда гостил у дяди, и выщербленные старые стены каменных домиков все в пятнах мха и лишайников, и шелестящие над Дилом ивы, и я ощущал, как пахнет влажный торф в сыром воздухе и, главное, высокий просвирник, чьи цветки были сначала скручены в плотные кочанчики, потом раскрывались, розовые и жесткие, потом становились почти
— А-а! — взрывался криком папка. — Да пропади он пропадом, твой Лимерик! Трясина проклятая! Черт подери, и как это я упустил фермочку под Эмо, которую смотрел два года назад!
— Ну и ну! — фыркала она. — Тоже мне место! Да я за Лимерик тигрицей буду драться, когтями и зубами! За кусочек доброй лимерикской земли! Ах, Лимерик, любовь моя! Да где же ты найдешь под своим Эмо такую картошку и такие яблоки?
И вот сейчас она выхватила из мешка клок сена, уткнулась в него лицом, а по щекам у нее катились слезы, и мы с моим закадычным другом визжали от смеха, а служка славил Типперери, а Живоглот во весь голос поминал реку Барроу и поля Карлоу, пока наконец отец не вскочил и не крикнул:
— За дело, ребята, скоро темнеть начнет, а нам вон еще сколько плести!
Но соломенной веревки что-то все видно не было. Споры становились жарче, голоса сердитее. Вначале они опасались только, что под их веревку всей кухни не хватит, но на плитках пола до сих пор вытянулись всего три-четыре соломенных червяка. Служка сказал:
— Солома совсем сырая, черт ее дери!
Мальчишкой в Типперери он такой соломы и не видывал.
Живоглот сказал, что солома больно старая. Когда он был мальчишкой в Карлоу, из старой соломы никто никогда ничего не плел. Никогда! И ничего!
А папка сказал:
— Соломины, черт бы их побрал, одна другой короче!
И они принялись пинать свою работу, хмуриться на ворох посреди кухни, выдергивать соломины, растрепывать их по всей длине и отшвыривать, так что скоро весь пол был замусорен, как в стойле. Тогда они надели пиджаки и в последний раз пнули ворох, мой приятель соскочил со стола и сказал, что идет играть в мячик, а я понял, что все они трое были обманщики и самозванцы.
Когда я вернулся вечером с «Ивнинг эко», в кухне было прибрано. Папка стоял у мешка. В руке он держал картофелину и ногтем большого пальца сковыривал с нее присохшую глину. Заметив меня, он бросил клубень назад в мешок, взял газету, придвинул плюшевый стул и, морщась, сел на него. Я молчал, но как ни мал я был, а понял, что он только смотрит на страницу, не читая. Одному богу известно, что он видел в эту минуту.
Еще многие годы скелет кресла валялся в углу чердака. И после того, как отец умер. Когда умерла мать и мне пришлось продать последнюю рухлядь, оставшуюся от их жизней, старьевщик не захотел забрать ни на что не пригодный остов, и, в последний раз обходя гулкий от пустоты дом, я увидел, что он сиротливо стоит посреди голого чердака. И на меня вдруг пахнуло запахом яблок, и душноватой лимерикской пылью, и торфяным дымом его кухонь, и духом просвирника среди обвалившихся известняковых стен — и я увидел отца и мать, таких, какими они были в то утро, когда наклонялись, обнявшись, над осенним мешком, беспричинно смеялись и вновь были отчаянно влюблены друг в друга.
ОДНОЙ ПОРОДЫ
Максер Кридон не был пьян, но тоска его пьянила, и он это знал и страшился этого.
Поначалу ему нравилось ходить по улицам среди толп, где каждый встречный нес сверток в зеленой или золотой бумаге, перевязанной широкой красной лентой, за которую заткнуты усыпанные ягодами веточки остролиста. Всякий раз, как он с кем-нибудь сталкивался, сверток падал, оба вскрикивали «Ох!»
— К черту их! Всех к черту!
— Ох! Ого, стоп! Виноват!
Он не пожелал засмеяться в ответ.
«Бедняга Кридон! — сказал он себе. — Один-одинешенек в Нью-Йорке в канун этого будь-оно-неладно-светлого Рождества, некому словечка сказать, некуда податься, кроме как опять на распроклятую старую посудину. Нью-Йорк так и сияет. Все до одного так и сияют. Одному бедняге Кридону худо».
Он заплакал от жалости к бедняге Кридону. Плача, закружился в толпе прохожих. И очнулся в аптеке-закусочной на Восьмой авеню, сидел у стойки, потягивал черный кофе и, прищурив глаз, смотрел на сменяющиеся огни светофора и счастливо хихикал, вспоминая историю, которую давным-давно мать рассказывала ему про какой-то Бэлироуш. Он был там лишь однажды, девять лет назад, на ее похоронах. И сейчас, лучезарно улыбаясь, он глядел то в чашку с кофе, то за окно, на сменяющиеся огни светофора, и вспоминал свою любимую историю про Бедняжку Лили.
«Э-хе-хе! Бедняжка Лили! Знать бы, где она, где она теперь. Живая или померла. Все приключилось через одного итальянца, ходил он с фермы на ферму да продавал раскрашенные фигурки. Банделло его звали, раскрасавец, чернявенький, будь он неладен! Сколько живу на свете, эдакого раскрасавца не видала, будь он неладен. Да, и чего ж она сделала — раз в октябре поутру, еще сырость была и ветер страшный, мы все знай крепко спали, а она потихоньку вылезла из постели да с ним и сбежала. Папаша все повторял, мол, напоследок ее видали часов этак в восемь утра, стояла она на повороте к Бэлироушу под большущим деревом, от дождя хоронилась. Мики Кленси, почтальон, ее видал. „Эй, девка, — сказал он. — Чего это ты тут делаешь с утра пораньше?“ — „Жду, — говорит, — молочника с тележкой, в Фаринс поеду“. И с того самого дня ни слуху ни духу, будто сквозь землю провалилась. Только получили одно письмо из Америки, священник какой-то написал, она, мол, счастлива, вышла замуж в Бруклине, в Нью-Йорке».
И опять Максер хихикнул. История эта всегда кончалась счетом, сколько с тех пор прошло годов. Последний раз, когда он ее слышал, счет достиг сорока одного. В нынешнем году было бы уже пятьдесят.
Максер поставил чашку. Впервые в жизни ему пришло в голову, что история эта — правдивый рассказ про женщину, которая и впрямь жила на свете. Четыре раза сменились огни светофора, пока он освоился с этим открытием. Потом, будто у человека, который опять и опять слышал в тумане корабельную сирену и вдруг услыхал ее совсем рядом и увидел, пусть смутно, как из густой пелены проступил корабль, у Максера наконец прорезался важный замысел.
Он неуклюже слез с табурета и пошел к телефонам. Загрубелым пальцем принялся водить по серым страницам телефонного справочника в Бруклинском разделе. Палец остановился. Максер прочел фамилию вслух. Банделло, миссис Лили. Он вынул десятицентовик, монетка звякнула, попав куда следует, и он медленно набрал номер. На третий звонок ответил старушечий голос. Конечно, тетушка уже очень старая и, наверно, глуховата, и он сказал очень громко и, как все пьяные, старательно выговаривая слова:
— Это звонит Мэтью Кридон. Только приятели все зовут меня Максер. Я приехал из Лимерика, из Ирландии. Моя мать родом из Бэлироуша. Вы случаем не моя тетушка Лили?