Избранное
Шрифт:
— Это не по-товарищески, — возразил Хомутов, но, заметив, что Карташихин снова нахмурился, добавил поспешно: — Ну ладно, пойдем. Вот горох доем, и пойдем.
Карташихин сел. Он ни разу не взглянул наверх, но знал, что они говорили о нем.
И они действительно говорили о нем. Трубачевский расхваливал его. Варвара Николаевна слушала и улыбалась.
— На каком же он факультете, ваш гениальный друг? — снисходительно спросил Неворожин.
— На медицинском, — скоро и мрачно ответил Трубачевский и опять обернулся к ней. Он хотел сказать, что у Карташихина
— Значит, он хороший? — спросила Варенька.
— Очень.
Она взглянула на Трубачевского, на его хохолок, на лицо с румянцем еще детских щек и глаза, блестевшие от водки и возбуждения.
— Это не он хороший, а вы, — сказала она. — И ужасно молодой, ужасно. В сравнении с вами я просто бабушка. Неворожин, правда, я — бабушка?
— Ну, бабушка — я бы все-таки не сказал, Варвара Николаевна.
— Ну, не бабушка — тетя. Знаете что, — обратилась она к Трубачевскому, — поедем ко мне! Здесь скучно. Мне говорили, что бар — это бог знает что, какой разврат и страшное место. Просто пивная, только в два этажа, все пьют и скучают. Поедем, да? Я угощу вас чаем.
— Спасибо, — рассеянно сказал Трубачевский.
Неворожин постучал по тарелке, подошел официант и шепотом сказал, сколько нужно платить, Трубачевский испуганно оглянулся на него И вдруг храбро полез за кошельком. Неворожин ловко придержал его руку.
— Варвара Николаевна, я с вами не согласен, — продолжая разговор, весело и вежливо сказал он. — Это место страшное. И знаете ли чем? Притворством. Здесь все притворяются. Одни — что им весело, другие — что им скучно.
И он заговорил о настоящих барах — в Англии и Америке.
Он рассказывал отлично, с легкостью и как бы без особенного желания заинтересовать, но в то же время с какою-то повелительностью — так, что нельзя было не слушать.
Все время, пока он рассказывал, Трубачевскому хотелось сказать, что недавно он читал превосходное описание бара в романе Драйзера «Сестра Керри», и он долго выбирал удобную минуту. Наконец сказал — и некстати. Варвара Николаевна удивилась, а Неворожин подождал немного и продолжал свой рассказ.
«Не пойду я с ними», — мрачно подумал Трубачевский.
Они спускались по лестнице, и уже слышен был пропавший на минуту шум нижнего зала, а он все не мог решить — идти или нет.
— Я не пойду, — вдруг сказал он и остановился.
Варвара Николаевна обернулась.
— То есть я не могу, — спохватившись и чувствуя, что сделал неловкость, добавил Трубачевский. — Меня ждут. Большое спасибо.
— Ах да, ведь вы здесь не один. Ну, очень жаль. Но вы непременно придете ко мне, непременно. Неворожин, вы приведете! — шутливо и повелительно сказала она и протянула Трубачевскому руку.
— Меня не нужно приводить, — понимая, что она его подбадривает, и мрачнея от этого еще больше, отвечал Трубачевский. — Я приду сам.
— Ах да, ведь вы уже большой, я совсем забыла. — С комическим испугом она отняла у него руку, и вот он уже прощался с Неворожиным, слушая его и ничего не понимая…
Убеждая себя, что он поступил правильно, что это было бы просто свинство, если бы он ушел от товарищей, да еще не простившись и не расплатившись, Трубачевский спустился вниз, и все показалось ему еще более шумным и дымным, чем прежде. Он помнил, что столик был у окна, рядом сидел маленький дьякон, утверждавший, что козырный туз похитрее неба. Он нашел дьякона. Но за столиком, где сидели студенты, теперь никого не было. Никого! В припадке рассеянности Трубачевский машинально взял пробку и стал вертеть ее в пальцах.
Никого! Столик был еще не прибран, грязные вилки валялись, разваленная горка хлеба лежала на металлической тарелке, недопитая кружка портеру стояла там, где он ее оставил.
Он бросил пробку и побежал в вестибюль.
Еще издали он увидел в дверях знакомую короткую шубку с висячими смешными рукавами. Варенька уходила. Неворожин придерживал дверь.
— Варвара Николаевна! — крикнул Трубачевский.
Дверь захлопнулась. Без пальто и шапки он догнал их в двух шагах от подъезда.
— Варвара Николаевна, вы меня к себе приглашали. Мои приятели ушли, я свободен, и если можно…
— Ну конечно, можно, и очень рада. Идите одевайтесь, мы подождем.
Он вернулся в шестом часу утра, разделся и лег. Мелодия, которую играл у Варвары Николаевны патефон, все вспоминалась ему, особенно одно место, где вдруг вступал мужской убедительный голос.
Хотелось пить, но он не вставал. Он слышал, как проснулся и зашелестел газетой отец, и ему представилось, как отец лежит в своей глубокой кровати, держа газету далеко от глаз, и читает, наставив усы, хмуря рыжие старческие брови.
Трубачевский повернулся на бок. Спать, спать! Но спать не хотелось, и он снова стал думать о том, что было у Варвары Николаевны.
Ничего особенного. Они сидели и пили чай. Плюшевый мишка лежал на диване; она сказала, что Трубачевский похож на него, что этот мишка — хороший и умница, все понимает.
«Митя подарил», — сказала она с нежностью, и Трубачевский понял, что так она называет Дмитрия Бауэра, которого в доме все называли Димой. Они заговорили о нем, и она спросила, нравится ли он Трубачевскому. «Да, очень». — «Ну вот видите. А этот человек, — с холодным, почти враждебным видом она посмотрела на Неворожина, — он говорит…» — «Я сказал только, что Дмитрий Сергеевич — сын своего отца», — равнодушно возразил Неворожин…
Очень хотелось пить, но Трубачевский все не вставал, хотя уже несколько раз казалось ему, что он садится, накидывает одеяло, отправляется на кухню, наливает воду и пьет. Он чувствовал во рту вкус воды, но все не вставал.
Часы-ходики постукивали в кухне, он стал засыпать. Но прошло сколько-то — полчаса или час, — и он вдруг понял, что еще не спит.
— Ну ладно, ведь ничего не случилось, — с досадой сказал он себе. — Все хорошо, и хорошо, что я познакомился с ними. Каждый человек — сын своего отца, ничего особенного нет в этой фразе.