Избранное
Шрифт:
Удача началась, когда он добрался до Осипова, члена бюро коллектива. С первого взгляда он понял, что этот человек, который был так же похож на рабочего, как не похож на студента ФОНа, поможет ему, — и предположения его оправдались.
Не прошло и недели, как Трубачевский получил вызов к секретарю комсомольского бюро.
Должно быть, все было уже решено, потому что Трубачевский держал себя в этот день очень странно. Он накричал на отца за то, что тот показал Карташихину вызов, и объявил, что ему не нужны адвокаты.
— Я уже рассказывал все это в университете и больше
— Кому рассказывал?
— Репину.
— Кто это?
— Ты его не знаешь.
Карташихин хотел возразить, но удержался. Молча он вышел в прихожую, оделся и принес Трубачевскому пальто и шапку.
— Не пойду.
— Я тебе не пойду! — сказал Карташихин и надел на него шапку.
— Ваня, даю слово, я уже говорил с ними. С Репиным. Он член бюро. Если бы он захотел, все давно было бы сделано. Я два месяца не хожу в университет, а они обо мне даже не справились ни разу. О чем же говорить?
— Вот об этом и говорить. Ну?
Они были уже в передней, когда Трубачевский вдруг сел на стул подле выходной двери.
— Не могу, — сказал он, отмахиваясь от отца, который бегал вокруг него с какими-то каплями. — Ты понимаешь, если говорить, так совсем о другом. Я напишу письмо.
— Кому?
— Тебе.
— Леонтий Николаевич, придержите-ка двери, — попросил Карташихин и, обняв Трубачевского, вышел вместе с ним на площадку.
Всю дорогу он доказывал, что так вести себя может только «интеллигент эпохи упадка». Он не объяснил, что следует понимать под этим выражением, но, заметив, что оно производит на Трубачевского успокоительное действие, пользовался им очень часто.
Трубачевский слушал его. Усталый и сердитый, в кепке, надвинутой до самого носа, он шел и молчал. У Ростральных колонн он сделал невольное движение к трамваю, идущему в обратном направлении, но Карташихин только покрепче прихватил его под руку и продолжал говорить, сделав вид, что даже не заметил этой попытки.
Опоздав на добрых полчаса, они явились к секретарю.
Все-таки он успокоился и повеселел после этого разговора. Правда, он наотрез отказался пойти на заседание бюро и вопрос был решен без него, но он накануне заболел, температура поднялась, и вдруг начался такой кашель, что Карташихин, вспомнив о чудесных свойствах пенэкспеллера, собственноручно натер ему грудь и даже, с одобрения Матвея Ионыча, дал внутрь четыре капли.
Ничего не могло прийти в голову еще и потому, что Трубачевский очень радостно встретил известие о том, что бюро согласилось с Карташихиным и постановило напечатать в «Красном студенчестве» статью, в которой дело о расхищении бауэровского архива поручалось вниманию прокурора. На ближайшем факультетском собрании Осипов должен был огласить это постановление. Одновременно Трубачевскому было вынесено порицание за «полный отрыв от общественной жизни университета». Дойдя до этого места и взглянув на приятеля, лежавшего на спине с закинутой головой, так что худой, жалкий кадык торчал, а глаза беспокойно переходили с места на место, Карташихин инстинктивно пропустил несколько фраз из будущей речи Осипова и перешел к блестящему отзыву, которым тот же Осипов и еще Репин аттестовали Трубачевского с академической стороны.
Немного странно было, что Трубачевский сперва долго благодарил
Потом заговорили о Машеньке, и сразу видно стало, что у него никогда и мысли не было о зависти или ревности.
— Вы где будете жить, у нее? А как Лев Иваныч? Наверно, ошалел, когда ты преподнес ему эту новость? Еще не записались? Может, свидетели нужны? К вашим услугам.
Не ревность и зависть, а горькое сожаление вдруг мелькнуло в его словах, и Карташихин, подсев поближе, стал поспешно рассказывать… Они будут жить у него, во всяком случае первое время, пока у Бауэра такая неразбериха. Лев Иваныч не очень ошалел. Это просто загадка, откуда он все заранее знает! Записываться они еще не собирались, а свидетели, кажется, теперь не нужны…
Но Трубачевский уже не слушал его. Щурясь, он со странным вниманием разглядывал свои руки, похудевшие, как и лицо, желтые и сухие.
Не было все-таки никаких оснований предполагать, что он может решиться на этот шаг — теперь, когда все складывалось так удачно.
Карташихин поздно вернулся домой, а наутро встал рано. Начиналась зачетная сессия, а он запустил свои академические дела. Часу в седьмом, усталый и голодный, он забежал к Трубачевскому — и не достучался. Это показалось ему странным. Вчера еще он лежал в постели. Может быть, спит?
И Карташихин решил позвонить ему из дому по телефону.
С утра была дурная погода, вдруг темнело, как перед грозой, ветер поднимался и падал. Теперь, когда, выйдя на проспект Карла Либкнехта, Карташихин направился к дому, метель разыгралась наконец. Мигом занесло улицы мокрым косым снегом. Заслонившись портфелем, он свернул на Пушкарскую — здесь было потише — и с трудом добрался до ворот.
Кто-то стоял подле решетки, которой был обнесен дворовый садик, схватившись за брусья и дыша медленно и глубоко, как после быстрой ходьбы. Карташихин пробежал мимо и вернулся: это был старик Трубачевский.
— Леонтий Николаевич!
Старик поднял голову. Должно быть, он не узнал Карташихина — снег лепил, на дворе темно, — потому что сделал несколько шагов в сторону, как будто хотел уйти от него, и по этим дрожащим шагам Карташихин понял, что случилось несчастье.
— Леонтий Николаевич! Это я — Карташихин.
— Голубчик! — Он бросился к нему. — Он не у вас?
— Кто?
— Коля!
Карташихин ахнул и сразу же спохватился.
— Не знаю, я из дому с утра, — сказал он по возможности спокойно. — Но как же у меня? Ведь он болен, я его вчера в постели оставил.
Старик закрыл ладонью глаза. Он бы упал, если бы Карташихин не обнял его, привалившись к решетке.
— Он ушел, ушел!
— Куда?
— Не знаю. Совсем ушел. Помогите мне, дорогой, милый!
Льва Иваныча не было дома, но Матвей Ионыч, который по роду занятий всегда спал в неурочное время, был поднят с постели и привлечен к совещанию.
Вот что выяснилось. В восьмом часу утра Трубачевский ушел из дому. Дворничиха видела, как он выходил с чемоданом. Он оставил письмо. И старик, надев пенсне на побледневший от горя нос, прочел это письмо медленно и внятно: