Избранное
Шрифт:
Лежа, шеф полностью утратил свою импозантность. Он был очень бледен и напоминал рухнувшее дерево. Мне стало искренне жаль его. Очень хотелось успокоить его радужными прогнозами, но я не мог.
— Вальтоур, — спросил я, — отчего ты решил издавать этот журнал?
— Надо что-то делать, если хочешь выбраться из дерьма.
— А почему ты вместо этого не занялся торговлей?
И тут вдруг выяснилось, что мой шеф успел перебрать множество профессий. В частности, одну зиму он преподавал в начальной школе на малолюдном островке, был коммивояжером у «Бьёрднссона, Йонссона и К о», ночным дежурным на телефонной станции, приказчиком в магазине тканей, агентом
— Не надо мне было соваться в политику, — вздохнул он. — Ничего у меня не клеится с тех пор, как я столкнулся с этими чертовыми коммунистами.
— Значит, ты не коммунист? — изумился я.
— Разве я похож на бабу из Армии спасения?
— Нет.
— Я против бедности и безработицы, но я вижу другие пути, кроме Маркса и России. Правда, я дал зарок никогда больше не говорить о политике. От этого одни только неприятности. Я пришел к убеждению, что коммунизм — не для Исландии. Мы не такой народ, как русские. После ближайших выборов от здешней партии и следа не останется.
— Ты сможешь расплатиться с типографией, если журнал не станут покупать? — спросил я, помолчав.
В голосе шефа вдруг зазвучала легкая насмешка:
— Боишься за свое жалованье?
Я чистосердечно ответил, что такого у меня и в мыслях не было.
— Заведующий Управлением культуры — отличнейший мужик, — сказал шеф и принялся наигрывать у себя на груди новое музыкальное произведение, по-моему польку. — Как бы там ни обернулось, я твердо решил не сдаваться два-три месяца. А потом — крышка, больше мне не продержаться. Терять мне нечего. Пусть заведующий…
Он вдруг умолк и как-то странно посмотрел мне в лицо, словно удивляясь, что я здесь. В этот момент в редакцию ворвался мальчишка-газетчик, тот, что кричал «Све-е-е-е-та-а-ач». Задыхаясь, как марафонец, он доложил, что распродал все номера, какие у него были, и потребовал еще «пятьдесят „Светочей“ — да поживее». При этом известии шеф вскочил с кушетки, все его хвори как рукой сняло. Зазвонил телефон. Дружелюбный женский голос сообщил мне, что в одном книжном магазине «Светоч» кончается, и попросил прислать туда еще тридцать экземпляров. После этого мальчишки стали являться один за другим, чтобы либо запастись новыми пачками, либо передать деньги. Даже два малыша, от которых мы не ждали ничего путного, трижды выходили из редакции с журналами под мышкой и лишь вечером торжественно отбыли домой.
Я действительно ошибся. «Светоч» брали нарасхват. Он влетал в натопленные гостиные состоятельных граждан, впрыгивал на чердаки к мерзнувшим швеям и мрачным бобылям, озарял своим блеском жилища бедняков — подвалы и деревянные хибарки, выходил с рыбаками в море, на автомашинах и в почтовых сумках двигался в деревню. Четыре редактора написали хвалебные статьи об этом еженедельнике, который начал с такого успеха. Правда, орган радикальных социалистов, печатающийся на отвратительной бумаге, опубликовал отрывки из новеллы о Каури Скарпхьединссоне и выдержки из статей шефа, Арона Эйлифса и заведующего Управлением культуры, обильно пересыпая их восклицательными знаками и оценками умственных способностей авторов. Однако подобная критика, исходящая от антинациональных элементов, не имеющих ни денег, ни недвижимости, ни доходных предприятий, скорее способствовала победоносному шествию «Светоча», нежели препятствовала ему. Народ звонил в редакцию с утра до вечера и подписывался на журнал. Люди с шумом врывались к нам и оформляли годовую подписку, кое-кто слал растроганные письма и желал успеха, множество умельцев-поэтов
Утром раздается телефонный звонок, я снимаю трубку:
— Редакция и экспедиция «Светоча».
— Здравствуйте, — говорит могучий женский голос, чем-то мне знакомый. — Мы с мужем вчера вечером читали ваш журнал, и он так нам понравился, что я сказала: «Этот журнал мы будем читать». Вы собираетесь печатать еще такие рассказы, как «Любовь и контрабанда»?
— Собираемся.
— Мы с мужем умеем ценить хорошие и красивые рассказы, которые хорошо кончаются и оказывают на народ благотворное влияние. Я сказала мужу: «Вот есть все-таки хоть один исландский писатель, который пишет о здоровых людях и настоящих чувствах». Я всегда молила бога, чтобы он оградил меня и мой дом от этих писателей-агитаторов, которые только и делают, что пишут о духовных и физических уродах и без конца смакуют безбожие и развращенность нынешней молодежи.
— Вы намерены подписаться? — спросил я.
— Я прочитала мужу вслух стихотворение Арона Эйлифса, и мы решили, что автор, наверное, священник. Он не пастор?
— Нет, он бухгалтер.
— Ну, неважно, такое изумительное стихотворение мог и пастор написать, — сказал голос. — А еще он написал замечательную статью о рафинаде. Признаться, я и понятия не имела, что сахар просто губителен для здоровья. Вы не собираетесь напечатать другие стихи и статьи Арона Эйлифса?
— Планируем.
— С другой стороны, я поражена, что вам вздумалось напечатать такую чушь, как этот текст к танцевальной мелодии недели. Мне вовсе не по душе, чтобы моя дочь, невинный ребенок семнадцати лет, распевала дурацкие песни, смысл которых ей непонятен. Я сказала мужу, что лучше бы вам поместить в этом хорошем журнале новый псалом или назидательную проповедь о богобоязненности и целомудрии. Все газеты и журналы будто стыдятся писать о христианской религии.
— Я передам это редактору.
— Все же мы с мужем решили подписаться для пробы на ваш журнал. Запишите: маляр Лаурюс Сванмюндссон, Раунаргата, семьдесят. Мы всегда за все платим вовремя.
В конце дня, сняв трубку, я привычно произнес:
— Редакция и экспедиция «Светоча».
— Вас не тошнит от этого названия? — резко спросил грубый мужской голос. — Не могу понять, что вы такое — идиоты или мерзавцы.
— Кто это? — удивленно спросил я.
— Доктор Хьяульмюр Финсен, — ответил голос.
Я похолодел. Господи, пронеслось у меня в голове, неужели старая Гвюдфинна умерла?
— Советую вам оставить моих пациентов в покое, — продолжал голос. — Вы редактор этого журналишка?
— Н-нет, — пролепетал я, подзывая шефа: — Вальтоур, к телефону!
И обратился в бегство. Выскочил в коридор, скрылся в известной комнатке без окон, запер дверь и вытер пот со лба. «Идиоты или мерзавцы»! Мало приятного заработать такие титулы. Я не сомневался, что шеф мой хороший человек, но… зачем ему понадобилось позорить Гвюдфинну Хадльгримсдоухтир, приписывать ей слова, которых она не только не произносила, но которые вообще звучали по-дурацки? И я тоже хорош: возразил — и успокоился, а надо было треснуть кулаком по столу и пригрозить шефу! «Идиоты или мерзавцы»! Ведь не ровен час бесцеремонность (или опрометчивость) шефа могла отправить на тот свет больную, много раз оперированную женщину. Может быть, ее уже нет в живых. Может быть, я стал в некотором роде соучастником убийства? Меня заколотило. Разве покойная бабушка так воспитала меня, чтобы были основания называть меня идиотом или мерзавцем?