Избранное
Шрифт:
— Если у вас ко мне дело, изложите, пожалуйста. А то мне пора идти ужинать.
Он недвусмысленно дал мне понять, что у него ко мне важное дело.
— Всю зиму таскаюсь по редакциям, — поведал он. — Но они ни черта не могут, да и что от них можно ждать.
Я попросил его закрыть дверь и предложил сесть.
— Йоун, вы принесли стихи?
— Чего? — Он уселся напротив меня. — Я-то?
Внутренний голос шептал мне, что ему хочется что-то напечатать. Я стал перечислять: благодарственное письмо, поздравление к юбилею, некролог, посвященный покойному другу или родственнику. Спросил даже, не написал ли он письмо на радио с просьбой о более интересной программе — чтобы было побольше аккордеона и поменьше симфонической музыки. Однако Йоун Гвюдйоунссон лишь мрачно качал головой, как бы намекая, что дело у него гораздо серьезнее. Фантазия моя истощилась, и я принялся рисовать цветок, как вдруг он произнес:
— Скверная история.
Я вздрогнул:
— Какая история?
— Чего? — опять переспросил он и вытащил из кармана баночку с табаком. — Нюхаете?
— Нет, спасибо.
Дрожащей
— Какая история? — повторил я.
— Вон как меня вчера вечером разукрасили, — сказал он, показывая на фонарь под глазом. — Я бы не стал без нужды обращаться к незнакомым людям.
— Вы о чем?
— Все из-за этой сволочи. — Он шумно вздохнул. — И из-за Йоуханны.
— Йоуханны?
— Ну да, Йоуханны. Жены моей!
Я перестал рисовать и попросил его рассказать все как есть и по порядку, уже восьмой час, мне надо поужинать. Йоун Гвюдйоунссон все бормотал «чего» и «ну да». А затем приступил к рассказу. Говорил он очень ясно — видимо, помнил всю историю назубок. Ко мне обращался во множественном числе. Непрерывно ерзал на стуле.
Он сообщил, что человек он мирный и порядочный, родом из Флоуи, что в юго-западной части страны, а вырос на Сюдюрнесе. Родители у него были весьма почтенные люди. С детства он зарабатывает себе на жизнь, живет в Рейкьявике уже двадцать лет ни разу в жизни ни у кого не брал взаймы ни кроны, никогда не просил у властей никакого пособия. Очень ему затрудняло жизнь то обстоятельство, что трудиться он может только на суше. Совершенно не переносит моря. Такая у него морская болезнь, что его начинает рвать, как только судно выходит из гавани, и он блюет всю дорогу, пока судно вновь не пришвартуется. Чего он только не пробовал — и таблетки, и порошки, и капли. Корабли тоже менял — плавал и на больших, и на маленьких, на каботажных, на траулерах, на открытых моторках, на весельных лодках, на лихтерах. Все без толку, ничего с его морской болезнью не поделать, она неизлечима. Не будь ее, работал бы он себе летом на селедке, а зимой, когда на берегу с работой туго, нанимался бы на какую-нибудь посудину. Из-за этой жуткой болезни он даже в здешние проливы за пинагором выходить не может. И все же ему всегда удавалось заработать достаточно, чтобы не быть голодным и раздетым, чтобы у Йоуханны были все нужные ей тряпки, чтобы не быть в долгу ни перед богом, ни перед людьми и исправно платить налоги. Случалось, он по целым неделям и даже месяцам сидел без работы, но не его это вина, он всегда вставал ни свет ни заря, чтобы заполучить хоть какую-нибудь работенку в порту. Так что он не виноват, если ему этой зимой частенько не доставалось работы. С кризисом он ничего поделать не может. Как сказал депутат альтинга Аурдни Аурднасон, кризис — это своего рода стихийное бедствие, с ним никому не справиться.
Он ненадолго умолк, еще энергичнее заерзал на стуле и продолжал. Как-то осенним вечером — было это в конце сентября — он просто так, без всякой цели побрел в гавань. У одного из дальних причалов ему неожиданно встретился знакомый — Торвальдюр Рюноульфссон, здоровый такой детина, высоченный, широкоплечий. Лет ему под сорок, он холостяк и моряк замечательный. Зовут его обычно уменьшительно: Досси Рунка. «Здорово, приятель, — сказал он Йоуну Гвюдйоунссону, — помнишь, как мы на море вкалывали?» Потом достал из кармана едва початую бутылку водки и сообщил, что только-только вернулся с промысла селедки, и назвал траулер, у которого в этом сезоне был чуть ли не самый большой улов. Йоуну Гвюдйоунссону очень захотелось выпить даровой водки. Знал он Досси Рунку только с хорошей стороны, так что смело приложился к бутылке; и вот что случилось. Они гуляли по гавани и задушевно беседовали, пока оба не захмелели. Досси Рунка предложил зайти куда-нибудь и «разбавить это дело», но Йоун Гвюдйоунссон терпеть не может забегаловок и вообще всяких там кафе да ресторанов и потому свалял дурака: пригласил приятеля к себе домой на чашку кофе. Там они продолжали пить и угостили Йоуханну. Досси Рунка спел песню про Николину, Йоуханна — про Иосифа, а Йоун Гвюдйоунссон — самую свою любимую, про старика Ноя. Досси Рунка показал им туго набитый бумажник и во что бы то ни стало хотел дать Йоуханне денег на новое платье — пятьдесят или сто крон. Затем он куда-то сбегал и вернулся с новой бутылкой водки. Потом они втроем пели «Веселые были то парни». А дальше у Йоуна Гвюдйоунссона что-то приключилось с головой — он откинулся на спинку стула, перестал соображать и безмятежно уснул в середине куплета.
Посетитель умолк и бросил на меня быстрый взгляд, точно глянул на барометр.
— Конечно, — сказал он, яростно ерзая на стуле, — я и не ожидал, что у вас возникнет подозрение, ох и тяжелое это дело — говорить о таких вещах с незнакомыми людьми.
Жена его, Йоуханна, прямо-таки изменилась за несколько дней, стала ворчливой и придирчивой, начала издеваться над его морской болезнью и безынициативностью: кое-кто, мол, ездит вот на селедку и возвращается с кучей денег. Стала также жаловаться, что он своим храпом не дает ей ночью спать, что он занудливый и… старый, да, так она и сказала, старый! Он, конечно, не придал этим попрекам значения: ни храп по ночам, ни возраст от тебя не зависят, а он когда-то читал, что все бабы с придурью. Но вот однажды — дело было в конце октября — возвращается он домой с работы и слышит: из комнаты доносится смех. И кто же, вы думаете, сидит за столом и пьет с Йоуханной водку, словно в большой праздник? Конечно же Досси Рунка, вдобавок без пиджака. «Здорово, кореш! — сказал он Йоуну Гвюдйоунссону. — Помнишь, как мы на море
Весь пунцовый, он посмотрел на меня, словно больной на врача.
— Скверно, что приходится этак говорить о своей жене, — голос у него задрожал, — но, видит бог, я это делаю не для своего удовольствия.
Поколебавшись, он понюхал табаку, вновь ожесточенно заерзал на стуле и, взяв себя в руки, продолжил свое безыскусное повествование. Йоуханна вела себя по-прежнему, всё ей было не так, она винила его в безработице в Рейкьявике, а морскую его болезнь объявила выдумкой: просто он ленив и безынициативен. Купила гипсового петуха, цветастый платок, юбку, шляпу с перьями и два платья — на какие шиши, он не знает. Иногда она исчезала по вечерам. А когда он однажды в субботу вернулся из города, то увидел в комнате мужское пальто. «Йоуханна! — крикнул он. — Чье это пальто?» В этот момент щелкнул ключ, и из их супружеской спальни вышел не кто иной, как красавчик Досси Рунка — с расстегнутым воротом и бутылкой в руке. «Здорово, друг, — сказал он как ни в чем не бывало, — помнишь, как мы на море вкалывали?» Тут у Йоуна Гвюдйоунссона лопнуло терпение. Он спросил Досси Рунку, что ему надо в их спальне, и велел выметаться: он не допустит безобразий в своем доме. Досси Рунка расхохотался, сунул голову в дверь спальни и сказал: «Йоуханна, у него морская болезнь!» Такого нахальства Йоун Гвюдйоунссон вынести не мог и попытался выставить негодяя — схватил его и пристыдил. Что было дальше, он помнит плохо. Пришел в себя, когда Досси Рунки уже не было, а Йоуханна обтирала ему лицо мокрым полотенцем. «Сам виноват, — сказала она, — ты первый начал!» Разве это справедливо?
Я покачал головой.
Нет, Йоун Гвюдйоунссон перестал понимать жену, она словно ослепла. Он все надеялся, что Досси Рунка раскается и оставит их в покое, но не тут-то было. Этот детина и в море выходит, и на берегу работает, у него бездна знакомых среди капитанов траулеров и десятников, когда нужно, он за двоих вкалывает. В эту зиму он частенько бывал на берегу и широко гулял, особенно по воскресеньям, и все норовил напоить Йоуханну, чтобы соблазнить ее. Дома у них порой черт те что творилось, Йоун Гвюдйоунссон не собирается перечислять все это свинство. Вчера вечером, к примеру, его наградили новой кличкой. «Недотепа» — так обозвал его Досси Рунка. Он на это не ответил, а невинно так спросил, сколько кое-кто капусты-кольраби в детстве наворовал, что кое-кто пытался сделать с одной девушкой в Сиглюфьёрдюре четыре года тому назад и верно ли, что чей-то папаша по имени Рюноульвюр был известным бузотером и выпивохой и кличку имел Рунки Круглопёр.
— И вот результат. — Йоун Гвюдйоунссон показал на фонарь под глазом. — Как вам это нравится?
— Не нравится, — ответил я. — А дети у вас есть?
— У нас с Йоуханной? Нет.
Он, видимо, закончил свой рассказ, но продолжал ерзать на стуле, косясь на меня и словно дожидаясь мудрого решения. Мне было невдомек, с чего он вдруг надумал посвятить меня в свои личные дела, но он молчал, и надо было что-нибудь сказать. Я задал вопрос:
— Сколько лет вашей жене?
— Йоуханне? Она еще совсем молодая. На рождество сорок стукнуло.
— Вы давно в браке?
— Не так чтобы очень. Пять лет.
Он расстегнул потрепанный пиджак, извлек из бокового кармана грязный жеваный конверт, несколько раз проглотил слюну и пригладил усики.
— Тут у меня снимок Йоуханны. Вот она какая.
То, что представилось моим глазам, было столь невероятно, что я потерял дар речи. Потрясенный, я молча переводил взгляд с фотографии на Йоуна Гвюдйоунссона и обратно. Лицо этой столь вожделенной женщины до сих пор стоит перед моим мысленным взором, убеждая меня в том, что творец, создавший меня и все сущее, никоим образом не был лишен чувства юмора. Женщина на снимке улыбалась бесстыдной улыбкой, обнажая белоснежные фарфоровые зубы. Улыбка эта была не деланная, а вполне естественная: так улыбается полководец, уверенный в своей власти и таланте. Эта могучая улыбка начиналась в уголках рта, глубокими складками пересекала толстущие щеки и разбивалась об уши женщины подобно тому, как волны разбиваются о шхеры. Я удивленно взирал на неописуемой густоты шевелюру, низкий лоб, угольно-черные брови, крохотные глазки, нос, напоминающий слоновый хобот, два тугих подбородка и, наконец, такой необъятный бюст, какого не только что у людей, но даже у китов не встретишь. Посередине этого бюста сверкала овальная брошь размером чуть поменьше коробок с леденцами, что некогда продавались у Сигюрвальди Никюлауссона в Дьюпифьёрдюре.