Избранное
Шрифт:
— Что ты называешь солидной основой?
— Чтобы журнал при всех обстоятельствах выходил пять лет. Ведь идет война.
Это соображение было мне непонятно.
— Война? — переспросил я.
— Да, война. — Помолчав, он продолжал: — Кое-кто предсказывает, что в недалеком будущем, быть может уже в этом году, бумага будет лимитирована. Во всяком случае, подскочит в цене, как и все импортные товары. Лучше заранее себя обезопасить. Поэтому надо бы затянуть сюда министра.
С таким же успехом он мог бы рассказывать о своих планах по-древнееврейски, я только хлопал ушами.
— Не понимаешь?
— Нет.
— Проще пареной репы. Если у министра будут акции «Светоча»,
Он оборвал себя на середине фразы, взглянул на меня, несколько раз задумчиво затянулся сигаретой и переменил тему.
— Вот так-то, братец, — сказал он. — Как писалось?
Я протянул ему статью о беседе с председателем Комиссии по защите от норок. Шеф внимательно прочитал начало рукописи, небрежно пролистал ее, бросил на стол и покачал головой.
— Почему он тебе так не понравился? — спросил он уже совсем другим тоном. — Зачем ты издеваешься над ним?
Я оторопел. Издеваюсь над председателем? Да мне бы такое никогда и в голову не пришло. Он так хорошо принял меня, что я испытываю к нему лишь чувство благодарности.
— Какого же черта ты написал всю эту чушь? — спросил шеф, показывая на рукопись.
Я забеспокоился.
— Чушь? Я только записал то, что председатель сам рассказал мне, это в точности его слова.
— Он у тебя в статье выглядит совершенным придурком.
— Не моя вина.
От дружелюбия и доверительности шефа не осталось и следа. Он вперил в меня долгий взгляд, который я даже не знаю с чем сравнить. Пожалуй, таким взглядом правитель смотрит на глупого повара. Я не смутился, не отвел глаз, и это явно рассердило шефа. Он отвинтил колпачок у вечной ручки, снова схватил рукопись, перечитал несколько предложений, что-то переправил.
— Придется, верно, самому ею заняться, хотя мне это и не с руки, — сказал он и вздохнул. — Разве ты сам не видишь, как глупо и по-детски все это звучит? У тебя совсем нет воображения?
Я стал оправдываться. Неужели мне следовало приписать председателю Комиссии по защите от норок слова, которых он не произносил?
— А почему бы и нет? — ответил шеф. — И уж по крайней мере тебе должно было хватить ума сократить наполовину весь этот вздор. Кай Мадсен говорил мне летом, что у хорошего журналиста последний осел может заговорить словно индийский философ. А у тебя все наоборот — добросовестный и толковый государственный служащий говорит как последний осел!
На это обвинение я ничего не ответил. Что тут скажешь? Даже если бы моя покойная бабушка восстала из мертвых, ей и то было бы далеко до Кая Мадсена. Видя, как я расстроился, Вальтоур пожалел меня и решил подбодрить.
— Послушай, — сказал он, — напиши-ка статью!
— О чем?
— О чем хочешь! Сам решай!
Я ответил, что попробую. А к какому сроку?
— Чтобы через неделю была. Покажи хоть раз, на что ты способен!
Оказалось, что способен я на немногое, на гораздо меньшее, чем мне поначалу думалось. Попытка шефа подвигнуть меня на действие обернулась для меня таким тяжким испытанием, что я помню его и по сей день. Ночь за ночью я грыз карандаш, прислушиваясь к себе, но в груди у меня звучал не властный зов, а лишь тихий голос, похожий на голос бабушки, беспрерывно шептавший: ты собираешься написать статью для «Светоча» — для «Светоча»!Мне хотелось рассказать читателям журнала о некоторых иностранных романах, которые мне нравились, но я сразу обнаружил, что для этого мне не хватает ни знаний, ни опыта. Потом
В конце концов страдания мои кончились: я отнес шефу статью, которую написал в прошлом году. В ней говорилось о прибое и травах, растущих на берегу. Я написал ее просто так, для себя, хранил среди разного хлама и не собирался делать ее достоянием общественности. Когда же я потерял всякую надежду на то, что господь смилостивится и ниспошлет мне силы для статьи в «Светоче», я вдруг вспомнил про этот плод воспоминаний и раздумий в одно тихое воскресенье. Отчаявшись, извлек статью из комода и сунул в карман. Кто любит возвращаться без улова после долгих часов на море? По правде говоря, мне не хотелось — по разным причинам — демонстрировать свою никчемность и тупость.
Закончив чтение, Вальтоур уставился в пространство.
— Красиво написано, — произнес он. — Своего рода прозаическая лирика.
Такая характеристика была для меня неожиданной. Прозаическая лирика? Само значение этого выражения было мне неясно.
— Кому интересно читать про водоросли?
Этого я не знал.
— Или про твоих дурацких крабов, морских ежей, ракушек, морских звезд?
Этого я тоже не знал.
Шеф принялся отстукивать мелодию на столе.
— Если хочешь, могу напечатать, — сказал он. — Однако сильно сомневаюсь, чтобы кто-нибудь стал это читать. Крабы — штука малоувлекательная, я уж не говорю про водоросли. А вот тут у тебя безвкусное предложение, оно может тебе здорово навредить: «Белоснежный прибой накатывает на берег, словно революция». Словно революция! Знаешь, что народ подумает? Что ты коммунист!
Увидев мой испуг, он дал мне понять, что моему произведению лучше пока полежать.
— Я ведь тебе добра желаю, — сказал он. — Неужели ты не можешь состряпать статью получше? Что-нибудь оригинальное и смешное? К примеру, о жизни в Рейкьявике?
Я ответил коротко: сомнительно, чтобы жизнь в Рейкьявике была оригинальнее и смешнее, чем в других городах.
— Мне хочется, чтобы ты стал знаменитым. Ты умеешь сочинять любовные или шуточные стихи? Студиозус получил вчера за текст к танцевальной мелодии недели тридцать крон.
— Я бросил писать стихи.
— Это почему?
Мне показалось, что лучше рассказать все как есть.
— У меня словно часовой механизм внутри тикает теперь медленнее, чем раньше, — начал я. — Он стал отставать осенью, когда разразилась война. И не требует, чтобы я его слушал. Если же я пытаюсь завести его, как часы, то ощущаю только пустоту и боль.