Избранное
Шрифт:
— Юссадулла! Юссадулла!
Мне показалось, что запах ладана почему-то стал явственнее, а из-за раздвижной двери послышался прерывистый монолог — или, пожалуй, скорее, разговор двух человек, одного из которых мне было слышно. Я прекрасно понимал, что разговор этот едва ли предназначался для моих ушей, — но что мне было делать? Дать знать, что я здесь, или убраться? Несмотря на запрещение экономки, я принялся энергично кашлять, но безрезультатно: голос даже зазвучал громче. Мне не хотелось уходить, не выполнив поручения шефа, кроме того, меня ведь сюда провели, а я вовсе не желал подслушивать. Потерзавшись некоторое время, я принялся рассматривать торвальдсеновского «Христа». Я старался не слушать, но тем не менее до меня доносилось гораздо больше, чем следовало. Простая мысль заткнуть уши,
— Высокородная подруга, — сказал голос, — прости меня!
К счастью, часть беседы, слышимая в кабинете заведующего Управлением культуры, в значительной мере была выше моего разумения. И все же мне показалось, будто женщина упрекала обладателя голоса в каких-то прегрешениях, а он горько каялся и обещал, что больше такое не повторится, но при этом пытался оправдаться.
— Я ничего не мог поделать, — говорил голос. — Я заблудился в тумане материи. Я согрешил в тумане.
Отец Торвальдсена был исландец, старательно думал я, а мать — датчанка.
— Правильно, — сказал голос.
Я вздрогнул. Голос ответил моим мыслям?
— Скользки пути земные, — изрек голос. — Я не лучше других детей рода человеческого, дух жаждет воспарения, но тяжелы его одежды, и слабы силы… Ты царица мира света! Ты солнце души и тела! Ты светоч мой во мраке немощи!
«Светоч»? — поразился я и, тут же раскаявшись, вперил взгляд в торвальдсеновского «Христа». Интересно, где он создал эту статую? В Риме? В Копенгагене? Любопытно бы узнать, похожа ли она на Спасителя?
— Юссадулла! — благоговейно произнес голос. — Прощение твое для меня целительный бальзам. Ты все понимаешь! Ты не осуждаешь ищущую душу, что оступилась на скользком месте! Ты помогаешь ей выбраться из тумана!.. Ты даешь ей эманацию! Высокородная подруга! Благородная дева! Ты даешь душе эманацию для воспарения!..
Я принялся разглядывать караван верблюдов, который какой-то гений, по всей вероятности иностранный, изобразил на холсте. Верблюдов было девять, все они, кроме первого, были навьючены. Они стояли на светло-желтом бархане среди зеленых финиковых пальм, а по другую сторону, на фоне пылающего закатного неба, виднелись золоченые купола восточного города, голубые пирамиды, похожие на нашу гору Кейлир, и колоссальных размеров красногубый сфинкс. Стыдно признаться, но эта картина в большей степени завладела моим вниманием, нежели торвальдсеновский «Христос». Верблюды, эти терпеливейшие из животных, стояли на своем бархане в тысячу раз спокойнее, чем я сидел в своем кресле. Может быть, их хозяин, несчетное число раз пересекший пустыню, сидит за пальмами, ест свою дорожную снедь, пьет из бурдюка кислое вино и любуется красотой заката? А где он собирается остановиться на ночлег, когда стемнеет? Идет ли он с караваном в этот золоченый город, где дворец соседствует с дворцом, или, напротив, уходит со своим караваном в ночь? Куда он направляется? Что во вьюках? Фрукты и пряности? Фиги, финики, орехи, гвоздика, перец и имбирь? Или же полотно и шелка? Или тонкий фарфор, драгоценные камни и жемчуг, украшения из слоновой кости, золота и серебра? А может быть, этот сказочно богатый хозяин каравана просто остановился, чтобы насладиться покоем и волшебством небесных красок? Что, если ему захотелось посмотреть, как красиво пылают облака над куполами, пирамидами и сфинксом? Намерен ли он сразу же продать все свои товары и купить новые? Вдруг мне вспомнилось старинное изречение, которое я узнал еще в детстве: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное.
— Да, — сказал голос, — твою ловушку уже начали делать.
Какую ловушку? — подумал я и поймал себя на том, что смотрю уже не на зеленые пальмы, а на раздвижную дверь.
— Враг будет побежден! — сказал голос. — Птицы нашей страны будут вечно благодарить тебя!..
В этом было что-то знакомое. Враг? — подумал я и вспомнил про кур идеалиста, близкого родственника министра по делам церкви.
— Нет, Юссадулла, — благоговейно и проникновенно произнес голос, — ты никогда не состаришься. Ты вечно юна! Твоя красота…
Не слушай, подумал я, стараясь найти, на чем остановить взгляд. Скользнув глазами по глиняному соколу и статуэткам богинь, я вернулся
— Всего доброго, Юссадулла, — снова раздался голос. — Всего тебе доброго, высокородная моя подруга. Всего доброго!
Прощаются, радостно подумал я. Слава тебе господи, кончилось мое ожидание.
За раздвижной дверью откашлялись и что-то передвинули — то ли стол, то ли стул. Затем голос обратился ко всемогущему творцу небес и земли, поблагодарил за наставления, любовь и милосердие, попросил помочь вести непорочную жизнь и направить на стезю христианских добродетелей, укрепить в стремлении к свету, самопожертвованию и бескорыстию, придать силы и мудрости для успешного отправления на благо страны и народа столь трудной должности. «Жажду воспарения, но тяжелы одежды, ищу пути, но темен туман материи», — произнес голос и попросил доброго бога, чтобы тот даровал ему возможность постоянного живительного общения с окрылителем его души и светочем во мраке немощи — с благородным существом из Седьмого Млечного Пути, мудрость и совершенства которого он, косноязычный обитатель Земли, не в силах выразить словами. Аминь.
Имя творца было произнесено с такой неподдельной верой, молитва прозвучала так проникновенно, в ней слышалось такое радостное ожидание, что мне вспомнилась покойная бабушка и я даже слегка растрогался. На какое-то время воцарилась тишина. Я принялся раздумывать, что такое Седьмой Млечный Путь: имеется ли в виду некое определенное место, например улица в городе, или же сверкающее звездное скопление, находящееся так далеко от нас, что у меня дух захватило, когда я попытался представить его себе. Но долго размышлять над этой загадкой мне не пришлось, ибо раздвижная дверь внезапно отъехала в сторону и ушла в стену, а на пороге возникла фигура заведующего Государственным управлением культуры. По всей видимости, он только что встал с постели: на нем были отделанный шелком халат, полосатые пижамные штаны и мягкие домашние туфли. Его окутывало голубоватое облачко ладана.
Сомневаюсь, чтобы мне когда-нибудь приходилось видеть столь же красивого человека, каким был в этот момент заведующий Управлением культуры — с ним мог сравниться разве что Аурдни Аурднасон. Казалось, за всю жизнь у него не было ни одной мысли, которую нельзя было бы прямо поместить в молитвенник. Лицо его свидетельствовало одновременно о чистоте духа и блаженстве истинно верующего, голова как бы излучала спокойное сияние — большие глаза, покатый лоб, блестящая лысина, миниатюрные уши, массивный подбородок, толстые губы и даже синеватые щеки и красноватый кончик носа, но особую святость его облику придавало голубоватое облачко ладана, аромат, который сделал бы честь любому монастырю.
Я вскочил.
Легкая тень удивления на секунду омрачила ясный лик заведующего. Он задвинул дверь, подошел ко мне и сердечно поздоровался. Очевидно, я тот юноша, что работает у Вальтоура?
— Да, — смущенно ответил я. — Пришел за вашей статьей.
— А что делает Вальтоур? Почему он сам не пришел?
Я сказал как было: когда я уходил, шеф считал мелочь.
Заведующий Управлением культуры поднес ко рту носовой платок и закашлялся.
— Я болел, — сообщил он. — Страшно простудился. Не снимете ли пальто, молодой человек?