Избранное
Шрифт:
Стейндоур отщипывал кусочки сдобной булочки, ел, пил, делая при этом такие движения, словно фехтовал или играл на рояле.
— Послушай-ка, — вдруг спросил он, — ты купил себе шляпу?
— Какую шляпу? — удивился я.
— Черную шляпу мелкого буржуа. С загнутыми кверху полями!
Я еще не совсем потерял надежду на интеллектуальный импульс и назвал два поэтических сборника, но Стейндоур, оказывается, только начал свою атаку. Он велел мне тотчас купить такую же шляпу, какие носят все мелкие буржуа-привидения.
— Ты обязан! — сказал он. — У тебя теперь есть должность!
— Чем-то мне надо было заняться, — промямлил
Он поднял глаза и посмотрел мне в лицо. Этот взгляд — боже мой! Он словно смотрел на прокаженного. Я сразу же понял, что вместо интересной и поучительной беседы на литературные темы мне предстоит головомойка, выволочка, что меня обзовут Пруфроком и подвергнут беспощадному психоанализу в духе учения Фрейда.
И выволочка последовала, хотя ни Пруфрок, ни Фрейд упомянуты не были. Стейндоур говорил тихо и не спеша. Ему давно уже стало ясно, сказал он, что я весьма незначительная личность, человек без полета, скучно-серьезный и романтичный, словно страдающая колитом дочка сельского старосты, а кроме того, я поразительно малодушен, боюсь жизни и набит устарелыми взглядами, верю, видимо, каждому слову в Библии, в том числе и рассказу о непорочном зачатии. Чего он только не делал, чтобы образовать меня: и книжки мне свои давал читать, и с полной откровенностью говорил о поэзии и женщинах, по мере своих слабых сил пытался вытащить меня из девятнадцатого века и перенести в наше время, потому что считал меня, несмотря ни на что, неглупым — во всяком случае, в некоторых отношениях. А что произошло в прошлом году? Он видит в газете мой портрет и стихотворение, ха-ха, смехотворные вирши, самый что ни на есть девятнадцатый век!
Я слушал его молча, чувствуя, что возразить трудно. Тот твой друг, кто тебя предостерегает, вспомнилась мне старая пословица. Ведь кое-что… кое-что правда.
Стейндоур покачал головой. Он давно полагал, что я стану вполне симпатичным привидением: правоверным пастором, учителем в Дьюпифьёрдюре либо солидным рейкьявикским клерком, у которого задница на брюках блестит от добросовестного и ответственного отношения к труду. Но такое — такоеему и в голову прийти не могло. Бросить занятия и стать чем-то вроде пепельницы в борделе. Он назвал «Светоч» духовным борделем. Неизвестно, закончил он, что хуже: стихи Арона Эйлифса или люэс.
— Останешься на лето в городе? — спросил я.
— Фу, меня даже в пот бросило.
— Почему?
— Ты такой стал занудный!
— Ну, пусть так.
Стейндоур снова закурил. Он сказал, что питает… можно сказать, почтение к людям, которые ворочают миллионами, гребут лопатой деньги, а когда их акционерные общества лопаются, увеличивают свое состояние вдвое. Если им приходится отвечать на суде на неприятные вопросы, они производят впечатление тронутых и ничего не могут вспомнить. Большие преступники вообще ребята талантливые и интересные, а все без исключения мелкие преступники — публика глуповатая и совершенно неинтересная.
— Ясно.
— Налей себе еще кофе. На твоем месте я бы не стремился стать мелким преступником вроде редактора «Светоча».
Я устал от всех этих речей. Шеф подарил мне на пасху несколько яиц и вообще часто был так внимателен, что я почувствовал необходимость взять его под защиту.
— Очень может быть, — сказал я, — что он не способен оценить прелестей простой жизни. Но он не преступник.
— Простой жизни? — Стейндоур рассмеялся. — Нет, ты никогда не повзрослеешь! — И, помолчав, добавил — Я, правда, на днях тебя с женщиной одной видел. Ты что же, спать с бабами начал?
Я покраснел до ушей.
— Стало быть, ты еще пока без прививки?
Я уловил смысл этого вопроса, но отвечать не пришлось. Во внутренний зал ресторана вошел человек — журналист, которого я знал в лицо. Он провел рукой по напомаженной шевелюре и подошел к нам.
— Добрый день, — обратился он к Стейндоуру. — Можно присесть?
— Сделай одолжение.
Журналист опустился на стул и перевел дух.
— Едва не попал в лапы автору «Огня любви» и с трудом отделался от этого «революционера с бабочками», — сообщил он. — А кто этот молодой человек?
Стейндоур познакомил нас, упомянув «Светоч».
Журналист засмеялся.
— Надеюсь, ты не Сокрон из Рейкьявика?
— Нет.
— Хорошо, — обрадовался он. — Между прочим, ребята, вы сидите за особенным столом.
— Что же в нем особенного? — спросил Стейндоур.
— Ты плохо знаешь историю «Скаулинна». За этим столом в августе тридцать шестого года сидели Оден [77] и Мак-Нис [78] .
77
Оден, Уистен Хью (род. в 1907 г.) — английский поэт.
78
Мак-Нис, Луис (род. в 1907 г.) — английский поэт и критик.
— Ты говорил с ними? — полюбопытствовал Стейндоур.
— Я слушал.
— Что сказал Оден?
— Он ел акулятину.
— А Мак-Нис?
— Зевал.
Стейндоур уставился в потолок, пуская дым.
— Pray for us now and at the hour of our birth [79] ,— изрек он. — Ты начал переводить Данте?
— В свободное время я деньги зарабатываю, перевожу бульварщину с датского. Достань мне прилично сохранившуюся богатую вдовушку, желательно моложе пятидесяти, и я с головой уйду в терцины.
79
Молись за нас ныне и в час нашего рожденья (англ.).
— Если бы я знал такую вдовушку, — ответил Стейндоур, — сам бы ее заарканил.
Я вспомнил о работе, взглянул на часы и вскочил. Засиделся я совершенно бессовестно.
Едва я покинул ресторан, как случаю оказалось угодно, чтобы тут же, на Эйстюрстрайти, я увидел нашего со Стейндоуром общего знакомого: навстречу мне вперевалку двигался мой десятник на строительстве дороги прошлым и позапрошлым летом — солидный, практичный, серьезный. Вид у него был такой, словно он обдумывал, как получше проложить шоссе.
— Здравствуй, Паудль, здравствуй, дорогой, — обрадовался он и покрутил новенькой тросточкой. — Да, многое изменилось с тех пор, как мы с тобой встречались зимой.
Ему хотелось поговорить, и я не мог не задержаться. Смущенно уставясь на его галоши, я приготовился прослушать небольшую лекцию о мрачных перспективах, о тех бедствиях, которые нам грозят, если только народ не изменит весь свой жизненный уклад и правительство не отправит немедля всех недовольных горожан в деревню. «Лошадки не жрут ни керосина, ни бензина, — вспомнились мне его слова, — коровки никогда не напорются на мину, а овечкам нашим нечего бояться немецких подводных лодок».