Избранное
Шрифт:
От бабки несло ракией; она была мертвецки пьяна. Один чулок сполз, оголив колено в чешуйчатой корке грязи. Под правым глазом у бабки красовался запекшийся кровоподтек, из полуоткрытого слюнявого рта вырывались не то стенания, не то храп.
— Отходит! — произнес Капитан. — Хрипит уже!
Окна водоваровского дома закрыты от любопытных взглядов ставнями. Женщины с кудахтаньем и гвалтом придвинулись к владениям делопроизводителя, а бабка Мара, пожевав еще немного беззубым ртом, пробормотала что-то невнятное и успокоилась — по всей видимости, заснула.
— Ой, боже мой, умирает! —
— Попробуйте подойти, я вас ошпарю кипятком. Вон он у меня уже кипит в горшке, — провозгласил он и добавил: — В порядке предусмотренной законом самозащиты. Разойдитесь, именем закона! — пророкотал он и с треском захлопнул ставню, а женщины испуганными курицами бросились со всех ног врассыпную.
Капитан Стеван вытащил ручку и протянул приезжему на подпись заявление, заготовленное им для милиции.
Проснулся он с тяжелой головой. Плечо болело. Царапина готова была нагноиться; кожа вокруг покраснела, припухла. Погода портилась. Из окна было видно, как над морем поднималась легкая дымка. От влажной духоты, преследовавшей его всю ночь, лоб покрывался испариной.
В предчувствии ненастья дед Тома забросил с вечера только две сети, остальные перегораживали пляж лабиринтами коридоров, не имеющих выхода. В кухне на столе приезжий нашел остывшую еду: Стана теперь с ним почти не встречалась. Он прихватил кусок хлеба и сыра и с книгой под мышкой, жуя на ходу, отправился в бухту.
Ветер и волны стерли вчерашние следы на песке, расписав его отметинами своих смелых набегов. Он расположился под дикой смоковницей, еще отбрасывавшей тень. Но ему не читалось. Не тянуло и в воду. Глядя на свинцовое море, отливавшее потускневшим зеркалом, он попытался собраться с мыслями.
Если художественное мышление есть вид познания действительности, если прекрасное, или, вернее, наслаждение, доставляемое тем или иным произведением искусства, есть наслаждение познанием мира, чем объясняется тогда неувядающая прелесть творений прошедших столетий, вдохновленных устаревшими воззрениями и вкусами, которые не содержат в себе никаких откровений?
Эстетические представления прошлого, должно быть, возвращаются так же, как мода на определенный стиль или интерес к давно забытой и, казалось бы, исчерпанной научной проблеме, иной раз по прошествии времени вновь приобретающей актуальность — в том случае, когда развитие научной и художественной мысли подтверждает и подкрепляет ценность того и другого. Или, может быть, возвращаясь к наследию прошлого, мы узнаем в нем неумирающие и непреходящие истины, которые составляют часть нас самих и нашей судьбы; то общечеловеческое, особенно ярко сохранившееся в архитектуре и изобразительном искусстве, что до сих пор, формируя наш вкус, удовлетворяет нашим духовным запросам и отвечает сокровенным внутренним потребностям, оставшимся неизменными, несмотря на все наносы и напластования веков. А может быть, нас изумляет в нем обращенный в прошлое взгляд, взгляд, помогающий историку в свете новых современных познаний оценить и понять значение событий, пережитых нашими предками много столетий назад. Ибо чем иначе обусловлено ретроспективное осознание ценности некоторых стилевых манер и художественных методов, непризнанных и отвергнутых своим и непосредственно следующим за ним временем и возведенных патиной лет до уровня выразителей духа прошедших эпох!
Послышались шаги. Она шла к нему. Без шляпы, густая грива волос откинута назад. Подошла и словно для молитвенного коленопреклонения тщательно расстелила красное полотенце у его ног.
— Здравствуй, — сказала просто. — Я сегодня поздно. Меня девочка задержала; она возбуждена, и ей нехорошо.
Она сняла с себя юбку и белую блузку из прозрачного батиста. Потом, отстегнув бретельки купального костюма, стащила и его и вытянулась рядом.
— Больно? — легко дотронулась она пальцем до поврежденного плеча. — Где это ты расцарапал?
— Вчера о куст, когда выходил на берег.
— Нарывает. Надо бы повязку наложить. Подожди! — Она поднялась и открыла сумку. — Дай я тебе смажу!
Она достала свернутый остаток тюбика с вазелином и, выпустив на палец немного желтой массы, нежными движениями стала смазывать воспаленное место, стоя перед ним на коленях и выписывая грудью круги на его спине.
— Я была в Новиграде. Меня Миле возил. Показывала малышку врачу. У нее врожденный порок сердца, поэтому ее нельзя на солнце выводить.
Она придвинулась к нему ближе. Обвила сзади руками и прильнула к нему на мгновение всем телом, но тут же вскочила и стояла перед ним свободно, не стесняясь своей наготы.
— Не хочешь искупаться? — позвала она его, уже входя в воду.
Он покачал головой. Нет, ему не хотелось купаться. При одном упоминании о воде по коже пробегали мурашки. Он зарылся поглубже в теплый песок и смотрел, как она входит в море, касаясь поверхности воды сосками набухшей груди, словно бы еще наполненной молоком. Она была красиво сложена, с тонкой талией и двумя ямками у крестца и на полных округлостях упругих бедер.
Античное, священное и целомудренно-возвышенное исчезло из ее облика. И, чувствуя в себе нараставший протест против этого крупного тела, он подгреб под себя еще песка и, закрыв глаза, замер.
Она вышла из моря. Сейчас, по-собачьи отряхиваясь, она непременно обрызгает его. Он заранее съежился, едва удерживаясь, чтобы не вскрикнуть. Теперь, холодная и мокрая, она, наверное, прижмется к нему, что она и попыталась исполнить, но, почувствовав его недовольство, быстро отстранилась и только подула на горевшее плечо. Это было приятно.
— Болит? — спросила она. — Ты горячий, не жар ли у тебя?
Она опять взяла сумку, вытащила из нее вату и флакон с одеколоном, промыла воспаленное место, снова смазала рану и залепила пластырем.
— Вот так! — От усердия она помогала себе языком. — Теперь должно пройти. Я всегда это ношу с собой на море.
Обращаясь с ним заботливо и по-матерински, она его не слишком донимала расспросами и разговорами.
— Тебе не скучно было здесь?
— Нет, — ответил он. — А почему мне должно было быть скучно?